Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

В Малой Александрии большая часть переселившихся туда молокан создала отдельную слободу. «Молоканку». Дядька-Тимофей, имея обжитое поместье, со своей семьёй, сестрой Анастасией Васильевной и её тремя детьми, Марией, Тимофеем и Иваном Ветровых, примыкать к ним не захотели. Они все мало-помалу вовсе переставали считать себя молоканами. Когда в городе появился новый концертный зал, Дядька-Тимофей определил себя тамошним завсегдатаем. Он, получив музыкальную закваску ещё в детстве, не упускал случая посещать выступления знаменитых исполнителей классической музыки, приезжающих сюда со всего света, но чаще из Москвы и Санкт-Петербурга. Вдобавок он постоянно обновлял проигрыватели грампластинок и усердно копил богатую фонотеку, увеличив начальное собрание итальянца в десятки раз. Среди пианистов он по-прежнему выделял Генриха Нейгауза, немецкого происхождения. И чтил он его не только за гениальность, но и ещё что-то неуловимое и неощутимое зацепляло в душе незабываемые ассоциации с образом его бакинской девочки, заставляя по-особому воспринимать музыку. Постоянно случалось нечто подобное тому же видению, когда его дом посетил Мис, Людвиг Якоблевич. Животрепещущий Образ. Из дирижёров наиболее привлекательным ему был Николай Голованов, хоть и не вызывал никаких попутных ассоциаций. Он ощущал в его исполнении близкую себе пронзительную ясность. Ему казалось, что этот дирижёр способен извлечь музыку даже из абсолютной тишины. Жаль, что поделиться радостями от слушания было не с кем. Молокане, по обычаю своему, избегали появляться в каких-либо культурных учреждениях, предпочитая собственное пение псалмов в молитвенном доме. Но они охотно гостили у него в доме, всякий раз хваля ухоженное хозяйство, но при том, сетуя за нежелание его двойной семьи присутствовать на молитвенных собраниях. Склоняли даже Дядьку-Тимофея занять должность пресвитера, наследуя её от отца. «И голос у тебя подходящий, певучий, знаний много, давай-ка мы тебя выберем», – сказывали они. Дядька-Тимофей поддакивал и похихикивал, поглядывая с возвышенности на звонницы греческой православной церкви святого Николая. Как-то разок, взметнув свой взор на отдалённую колокольню нового русского собора святого Георгия Победоносца, ответил: «я с таким голосом потянул бы на голосовщика церковного хора». И уловил себя на будто-бы шутке и будто-бы подоспевшем вдруг ещё неясном позыве. Наверно в нём откликались слухи о возвращении отца в православие. К тому же он успел начитаться всякой религиозной и мистической мировой литературы, потихоньку приводя мысль к выводу, что православие содержит в себе целиком всё, что есть там ценное, только представляет его значительно проще, яснее и главное, – глубже.

Гости-молокане посмеялись шутке про голосовщика. И, как всегда, перевели речь на детей. Растут, мол, они, взрослеют, совсем становятся самостоятельными. Так оно, в конце концов, и случилось. Племянники создали свои семьи, нашли себе дела в городе, кто где. Тимофей Ветров подрядился на вновь построенной электростанции, получившей статус государственной. Его брат Иван выучился водить грузовики. Сестра Мария просто вышла замуж и предпочла быть домохозяйкой. Дочь Дядьки-Тимофея последовала её примеру. Все в этом углу Средиземного моря пообвыкли и не помышляли менять жизненное пространство на любое иное. Малая Александрия приютила у себя разные народы. Среди них русские большинством не выдавались, но сложился в городе единый своеобразный русский язык, впитавший в себя словечки этих народов. Потихоньку взращивалась общая уникальная национальность: малоалександрийцы.

Дядька-Тимофей, освободившись от обязанности главы большой двойной семьи, начал задумываться о путешествиях. Желательно по морю. Из обжитого конца этой большой воды до того конца, неведомого. Договорился с обеими своими женщинами, чтоб они о нём не скучали. И наладился он плыть до Испании. А в порту, на его удачу стояло на ремонте судно под испанским флагом. Старинное. Он подошёл к нему, вгляделся и ощупал. «Сколочено из дуба», – сказал он вслух. Вспомнились ему дубовые избы в далёком Кизилчае, возведённые всё умеющими руками. Повеяло каким-то мягким, почти родным теплом от обветшалой дубовой поверхности чужого корабля. С трапа сходил, по-видимому, владелец. Было заметно его хозяйское око, кидающее взгляд на то, что сделано и то, что предстоит сделать. Дядька-Тимофей слегка откинулся вбок, а владелец, увидев чужака, вонзил в него хозяйственно-любопытствующий взор.

– Ара, салам, чего надо? – сказал он на языке малоалександрийской национальности.

Дядька-Тимофей замешкался, услышав его речь вместо испанской, но тут же нашёлся с ответом:

– Могу подсобить.

Тот расхохотался и ударил Дядьку-Тимофея по плечу.

– Земляк, значит. Казак или молоканин? Да вижу, вижу, молоканин, значит, совсем свои, – сказал он с ласковой интонацией, – и выпивкой, стало быть, не увлекаешься.

– Так возьмёшь в работники? – Дядька-Тимофей тоже поддался мягкости в голосе.