Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Хорошо хоть, что почтовые станции были расположены сравнительно недалеко друг от друга. Добравшись сквозь бесконечную белую замять до очередной станции, мы могли хоть немного обогреться и передохнуть. Впрочем, начальство меньше всего думало о нас, ссыльных. Спасением было то, что конвой нуждался в отдыхе и, тепле не меньше, чем мы. Хотя, признаться, я до сих пор не понимаю, зачем им был нужен конвой: только безумец мог бы решиться на побег в этой бескрайней снежной пустыне.

На пятый день мы достигли места назначения. Это была маленькая деревня, она называлась Ярцево. Мне отвели комнатушку в крепкой бревенчатой избе. Затрещали поленья в русской печи — да будет благословен тот, кто изобрел это чудо! И тут я поверил, что выкарабкаюсь. «Нет, брат, — весело подумал я. — Рано тебе еще думать о смерти. Мы еще повоюем, черт возьми!»

Сперва меня томили нескончаемые сибирские ночи. Но человек, как известно, ко всему может привыкнуть. Привык и я. И не только привык, но вскоре даже стал находить в этих долгих зимних ночах свою прелесть: можно было читать. Керосину у меня было вдоволь. Жечь его сколько душе угодно мне не возбранялось. А вскоре я с удивлением узнал, что и сюда, в эту чудовищную глушь, хоть и с большим опозданием, все же доходят газеты: «Речь», «День», «Петроградские ведомости»…

Кое-как пережил я долгую зиму. Настало лето. Короткое, но здесь после нескончаемой, лютой зимы особенно прекрасное. Как человек, сбросивший цепи, с наслаждением разминает затекшие члены и спешит насладиться дарованной ему свободой, предчувствуя, что вскоре его опять закуют в железо, так и я спешил как можно больше вкусить от тех радостей, которые принесло нам тепло. С наслаждением я пользовался всеми его дарами: рыбачил, катался на лодке, до изнеможения бродил по берегам Енисея, вдыхая аромат трав и цветов.

Летом в газетах появилось неожиданное сообщение: с ведома министерства внутренних дел и военного министерства Красноярское военное управление решило призвать на воинскую службу некоторых политзаключенных. Не могу сказать, чтобы это сообщение меня обрадовало: после окончания срока ссылки я собирался вернуться в Петроград на прежнюю свою работу. Затем я мечтал хоть ненадолго посетить родную Грузию. Затем… Да что говорить! Планов и надежд было много. Однако, поразмыслив хорошенько, я пришел к выводу, что нет худа без добра. «Для революционера, для партийца-большевика нет сейчас лучшего поля деятельности, чем действующая армия, — подумал я. — Там я буду нужнее, чем где бы то ни было».

Сперва прошел слух, что бывшие политзаключенные будут зачислены в школу прапорщиков. Но власти в конце концов не решились на это. И немудрено: с какой стати было им увеличивать состав офицерского корпуса действующей армии за счет политически неблагонадежных. Спасибо на том, что взяли нас хоть рядовыми.

Двенадцать наших ссыльнопоселенцев распределили по разным полкам. Я попал в лагерь в Красноярске. Во всем лагере только я один ходил в штатском, несмотря на то что сразу получил официальную должность писаря. Солдаты меня любили, да и офицеры тоже не притесняли, относились даже с известной долей уважения. Добродушно подтрунивали надо мной, говоря, что в своей цивильной одежде я похож на пленного немца: виной тому, по-видимому, были мои голубые глаза и светлые, рыжеватые волосы. Однако на должности писаря я пробыл недолго. Спустя каких-нибудь несколько дней меня назначили инженер-прапорщиком 13-й роты 14-го запасного Сибирского полка. А вскоре я был уже в самом Красноярске, где расквартировали наш полк, и приступил к своим обязанностям: сортировал ручные гранаты, так называемые «лимонки». Исправные отправлял по назначению, неисправные — браковал. Занят я был с восьми утра до четырех часов пополудни, а потом мог отправляться, куда хотел. Жизнь была, таким образом, весьма вольная: тягот воинской службы я почти не ощущал. И все-таки я томился, с нетерпением ожидая, когда же наконец меня отправят в действующую армию. С каждым днем я все больше утверждался в мысли, что мое место сейчас именно там, на фронте, в окопах, среди истекающих кровью рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.

И вдруг — новость. Оглушительная, ошеломляющая, Меня отправляют в Петроград!

Известие это показалось мне до такой степени неправдоподобно прекрасным, что я не смел ему верить. Но вскоре слух этот перестал быть слухом и обрел черты реальности. А месяц спустя я уже двигался по направлению к столице империи.

Поистине неисповедимы пути господни, как частенько говаривала моя мама. Мог ли я думать, что война, которая оторвала меня от питерской жизни, от друзей, товарищей, от любимой работы, что сама эта проклятая война так быстро и решительно повернет мою судьбу, вплотную приблизит к исполнению самых сокровенных моих желаний.

Из письма Авеля Енукидзе к Эгери Гвелесиани

Дорогая Этери!