Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Здравствуй, дорогая моя Этери!

Очень обрадовался твоему письму. Но радость эта была омрачена печалью, которой оно пронизано от первой до последней строки. Не обижайся на мои слова, Этери, но я действительно не считаю тебя несчастной. Не стоит обижаться на судьбу. Ты любишь. Ты любима. Есть ли на свете высшее счастье?

Вот уже больше чем полгода, как я живу в Питере. У меня хорошая квартира, приличный оклад. Казалось бы, чего еще может желать человек? Но клянусь тебе, я вовсе не чувствую себя сейчас более счастливым, чем в те времена, когда жизнь моя протекала в неизмеримо более тяжких условиях существования. Меня всегда согревала мысль, что я знаю, во имя чего терплю тяготы и неудобства. А ведь это главное.

Сам я несчастным себя не чувствовал никогда, потому что всегда знал, зачем живу, а если мне суждено погибнуть, знаю, за что погибну. Несчастен человек, потерявший веру в смысл и цель своего существования.

Я всегда считал себя счастливцем в сравнении с такими людьми.

Не исключено, что меня снова арестуют: в воздухе уже слышен запах пороха, дело явно идет к войне. Но я уверен, что эта война будет последней для императорской России. Исторический момент, который мы сейчас переживаем, можно уподобить солнцевороту. Самая длинная ночь в году, самый короткий день. Но солнце уже повернулось на весну, на новую историческую эпоху. И каждый день теперь будет все прибывать солнечного света. Пока эти перемены еще незаметны, но день ото дня будет становиться всё светлее…

С нетерпением жду твоего ответа. Мой адрес: Петербург, Сампсоньевская улица, дом 15, Авелю Енукидзе.

10 февраля 1913 г.

Из тетради Авеля Енукидзе

Хотя работа у «Сименса — Шуккерта» отнимала много времени и сил, она все же не мешала мне заниматься главным делом моей жизни. Вскоре после приезда в Питер я связался с Ильичей и уже в мае получил от него из Парижа письмо, в котором он выражал удовлетворение, что связь наша восстановлена, и просил подробнейшим образом информировать его о положении дел в редакции «Правды». В другом письме Владимир Ильич просил меня ежедневно посылать ему из Питера бандероли с большевистской литературой. С всегдашней своей предусмотрительностью он добавлял, чтобы все такие бандероли я непременно отправлял «завернутыми в парочку буржуазных газет архиспокойного, архиумеренного содержания».

Ильич очень интересовался положением в Баку. А у меня связь с Баку была постоянная. В одном письме он просил дать ему ряд сведении о грузинских и армянских газетах, о том, как отразились в них в последние годы факты рабочего движения на Кавказе. Сведения эти, как я потом узнал, были нужны для подготовки доклада Центрального Комитета РСДРП, который Владимир Ильич должен был послать Венскому конгрессу II Интернационала.

Надо сказать, что все это время меня усердно разыскивала полиция. С самого начала своей питерской жизни я знал, что передышка, дарованная мне судьбой, будет недолгой. Так и вышло. 4 июля 1914 года я был вновь арестован.

Два месяца просидел в хорошо мне знакомых «Крестах». Режим был довольно строгий: даже переписка была запрещена. На мое счастье, Трифон остался на воле. Он навещал меня регулярно, не реже двух раз в неделю. Таскал передачи. Главным образом съестное. Но иногда ухитрялся, обманув бдительность стражи, всунуть в снедь коротенькую записочку. Таким образом, я, несмотря на все запреты, был все-таки в курсе событий, происходящих за тюремными стенами.

Три месяца тянулось следствие по моему «делу». Переворошили все мое прошлое, припомнили все мои старые прегрешения и наконец вынесли приговор: сослать на два года в Сибирь.

Я, конечно, знал, что и в Сибири люди живут. Но у большинства жителей Европейской России, а особенно у нас, южан, слово «Сибирь» вызывало примерно такие же ассоциации, как слово «преисподняя». Тем, кто сам в Сибири не бывал, эта легендарная земля представлялась адом кромешным. Немудрено, что, узнав о приговоре, я впал в хандру.

Три месяца тащился через бескрайние просторы России наш эшелон. Первое время я еще по старой привычке подумывал о побеге. Но когда мы переехали Урал, я напрочь выкинул из головы эти грешные мысли: если бы даже и удалось сбежать с этапа, нечего было и мечтать о том, чтобы в одиночку добраться до знакомых мест.

Наконец наш эшелон прибыл в Красноярск. Отсюда мы должны были продолжать свой путь на санях. Узнав, что от Красноярска до места моей ссылки еще шестьсот верст пути, я совсем приуныл. Впервые в жизни я всерьез подумал, что, пожалуй, на этот раз не выйду из, передряги живым. По прежней своей, Архангельской ссылке я уже был знаком с лютыми северными морозами. Но здесь было нечто другое. Ледяные сибирские бураны и метели для меня оказались совсем непереносимы.