Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

— Сказки лучше, какие у тебя планы? Долго еще будешь жить, как загнанный волк?

Авель поморщился, словно этот вопрос причинил ему физическую боль. Да так оно, в сущности, и было: больше всего он боялся, что разговор примет такой оборот.

— Не знаю, — неохотно ответил он. — Побуду немного в Раче. Оттуда переберусь в Ростов. Если удастся, потом поеду в Питер.

На станции ударил колокол: первый звонок. Авель взял Этери за руку.

— Мы еще увидимся с тобой, когда ты вернешься из Рачи? — спросила она.

— Непременно, дорогая. Когда ты собираешься в Тифлис?

— Послезавтра.

— Кланяйся всем вашим. Любе скажи, чтобы почаще мне писала. В последнюю мою отсидку я не получил от нее ни одной весточки. А ведь в тюрьме получить письмо — это совсем не то что здесь, на воле. Там каждая весточка, как глоток свежего воздуха.

Колокол ударил еще раз. Паровоз зашипел и вновь выпустил облако пара.

— Неужели уже пятнадцать минут прошло? — в отчаянии воскликнула Этери. — Не может быть!.. Господи! Какая нелепая встреча… Лучше совсем не видеться, чем вот так…

— Не расстраивайся, милая, — изо всех сил сжал ее руки Авель. — Все будет хорошо! Вот увидишь.

Поезд потихоньку тронулся. Пассажиры поднялись на ступеньки вагонов. Авель притянул Этери к себе, поцеловал ее щеки, мокрые от слез.

— Не плачь, прошу тебя.

— Ладно, ступай… Скорее! А то еще, не дай бог, останешься.

— Будь счастлива, родная!.. Прости, что так вышло. Но я не мог проехать мимо и не увидать тебя…

Он догнал свой вагон, вскочил на ступеньку и, держась за поручень, в последний раз поглядел на стремительно отдалявшуюся от него Этери. Она рванулась вперед, протянув руки, словно внезапный порыв ветра вырвал у нее какую-то драгоценную вещь, а она изо всех сил старается удержать ее. Вся ее тоненькая фигурка была словно изваянием, выражающим предельную степень человеческого отчаяния.

Сердце Авеля сжалось от горя. Впервые в жизни он испытал такое мучительное чувство раскаяния.

Жизнь не баловала его. Он и раньше знал минуты горя, тоски, слабости, даже отчаяния. Но до сих пор еще ни разу не привелось ему хоть на миг утратить сознание своей правоты. А тут… Впервые в жизни он почувствовал, что самая страшная боль на свете — это боль не за себя, а за другого. Впервые понял, что нету в мире страдания горше, чем ощутить себя виновником несчастья, которое ты сам, пусть даже невольно, причинил другому человеку.

В час ночи поезд остановился на станции Ткибули. Была ясная, звездная ночь. Огромная, круглая луна венчала вершину горы и была такой близкой, что, — казалось, при желании можно было дотянуться до нее рукой.

Прохладная ночь, залитая лунным светом дорога… Что еще нужно путнику, у которого впереди долгий путь? Чемоданов, саквояжей, баулов Авель не любил: прибегал к ним лишь в особых случаях. Все свое имущество он обычно укладывал в заплечный мешок, разновидность солдатского «сидора». А сейчас ноша его была и вовсе не обременительна: смена белья да нехитрые гостинцы, которые он вез родным, вот и все.

От станции он пошел сперва по дороге, но потом решил идти напрямик, срезав уголок и сократив таким образом добрую треть пути. Все вокруг было погружено в сон. Сперва еще доносились со станции отдаленные голоса приехавших с ним на одном поезде людей. Но потом и они смолкли, и Авель погрузился в тишину, такую глубокую, что она казалась ему неправдоподобной.

Тропа местами шла лесом, местами пролегала по горным склонам и ущельям, голым, лишенным растительности. Зимой она была довольно опасна: того и гляди, налетит буран, завалит, засыпет путника снегом. А то еще повстречаешь в пути голодного хищника. Летом зверя тут встретишь редко, но все-таки полностью исключить возможность такой неприятной встречи нельзя, тем более ночью, да еще когда ты один, а вокруг ни души. Авель сунул руку в карман тужурки, где лежал револьвер. Холодное прикосновение металла успокоило его.

Луна подымалась все выше. Теперь до нее уже трудно было бы дотянуться даже с вершины горы. Холодный сверкающий диск стал меньше. А вот уже показались вдали тени гор. Воздух посвежел, стал чище и еще прохладнее.

На востоке, в самой глубине неба, забрезжил рассвет: ночь постепенно теряла свою силу.

Авель остановился и с сильно бьющимся сердцем окинул взором раскинувшуюся перед ним деревню. Молча глядел он на отчий дом, на знакомую покосившуюся усадьбу: за время его скитаний по белу свету она стала как будто еще меньше. Сейчас он откроет калитку, войдет во двор, разбудит, переполошит родных, всколыхнет в их сердцах на время задремавшую старую боль, ненадолго обрадует их своим появлением. Да, к сожалению, ненадолго: до тех пор, пока полиция не пронюхает, что он здесь. И тогда ему вновь придется покинуть родных, нанеся им еще один незаслуженный удар, еще одну долго не заживающую рану, которую всегда оставляет неизбежная насильственная разлука. Кто знает, может быть, лучше было бы ему вовсе здесь не появляться? Или тихо подойти, посмотреть, не открываясь, на родителей, на брата, наглядеться всласть и так же тихо, незаметно уйти.