Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Томиться в тюрьме, как ты знаешь, стало чуть ли не постоянным моим занятием. «Дурной привычкой», как я уже писал тебе однажды. Наконец-то меня вызвали на допрос. Никаких новых обвинений предъявить мне не смогли. Единственное обвинение состоит в том, что я был членом Бакинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Вероятно, скоро вынесут приговор. Скорее всего меня снова вышлют. Но куда пока не знаю.

20 ноября 1911 г.

Сегодня день моего рождения, а я в тюрьме. Мне нынче стукнуло тридцать четыре года.

Вчера получил твое письмо. Ты спрашиваешь, нет ли надежды, что меня скоро освободят. Пока ничего определенного по этому поводу сказать не могу. Не знаю, каков будет приговор, куда меня сошлют на сей раз.

За время, проведенное в тюрьме, я прочел много разных книг. Перечитал многое из того, что знал раньше. Кое-что из прочитанного увидел совсем в ином свете. И понял не так, как понимал раньше, когда читал эти книги в юности…

25 декабря 1911 г.

…Ну вот: завтра утром я выхожу на волю. Выхожу с каким-то странным горьким чувством, словно навеки прощаюсь с жизнью. Такого страха я никогда прежде не испытывал. Что это? Дурное предчувствие? Или незаметно подкравшаяся преждевременная старость? Слишком ранняя старость, поэтому особенно страшно разрушающая и опустошающая душу… Сжимается сердце от горя. Как мне хочется быть с тобою рядом, чувствовать твое дыхание! Но это так же невозможно, как невозможно небу соединиться с землей. Хотя бы знать, что наша с тобою последняя встреча не была и впрямь последней.

Трудно быть бездомным скитальцем. Трудно не знать, что сулит тебе завтрашний день.

Этери, родная! Ты единственное существо в мире, которому моя гибель принесет глубокую сердечную боль. Если бы ты только знала, как мне хочется, чтобы в эту минуту ты была рядом. Ничего больше не хочу, только, чтобы ты была рядом со мною.

6 августа 1912 г.

Дорогая Этери!

Вчера я наконец-то избавился от своих ненавистных спутников. Это произошло в Гандже, откуда я пишу тебе эту открытку. Через несколько дней я отсюда уеду. Ненадолго собираюсь заглянуть в Рачу. Что бы ни случилось, не повидав тебя, я никуда не уеду. Поэтому, если ты дома или в Квириле, напиши мне короткое письмо. Когда буду в Тифлисе, непременно зайду. Жду письма. Мой адрес: Елизаветинское, Ильинская 9, Терехову.

17 августа 1912 г.

Этери, дорогая! Выезжаю из Ганджи сегодня поездом № 3. Завтра буду в Тифлисе. В понедельник, восемнадцатого, собираюсь тем же поездом выехать в Кутаиси. Надеюсь встретиться. Если не в среду, то в четверг буду обязательно. Билет беру прямой. С отчаянием думаю, что увидимся всего на десять — пятнадцать минут.

17 августа 1912 г.

5

Поезд № 3, вышедший из Тифлиса 19 августа, приближался к станции Квирилы. Пассажиры, утомленные вынужденной неподвижностью и дорожной скукой, к тому же еще разморенные августовской жарой, уныло сидели на своих местах, как сонные мухи.

Как только поезд замедлил ход, Авель вышел в тамбур: он хотел как можно быстрее выскочить из вагона, чтобы не потерять ни секунды из того короткого времени свидания с любимой, которое было отпущено ему судьбою.

Лязгнув сцеплениями, поезд остановился. Паровоз засвистел и выпустил белое облако пара, скрывшее от глаз Авеля редкую толпу встречающих, среди которых должна была находиться она. Но вот пар рассеялся, и Авель увидал Этери, побледневшую от волнения, растерянно озирающуюся по сторонам.

— Этери! — крикнул Авель.

Она живо обернулась на крик и сразу же очутилась в его объятиях.

— Ну что ты, радость моя? — бестолково повторял он. — Что же ты плачешь? Все хорошо… Видишь, вот мы и встретились… А я так боялся, что письмо опоздает и ты не придешь…

— Ты едешь дальше этим же поездом?

— К сожалению, я не могу иначе, любимая.

— «Не могу иначе», — передразнила она. — Ты никогда не можешь иначе. Для всех у тебя находится время, только не для меня. Ты опять в бегах? — скорее утвердительно, нежели вопросительно сказала она.

Он молча кивнул.

— Сколько же это будет продолжаться?! Нельзя же так всю жизнь: убегать, опасаться погони, бояться каждого постороннего взгляда.

— Ты ошибаешься, моя хорошая. Я давно уже никого и ничего не боюсь. Тюрьма меня не страшит, ссылка тем более. А убегаю я не потому, что боюсь их, а совсем по другой причине.

— По какой же?

— Слишком много дел у меня на воле. Не могу позволить себе такую роскошь, как отдых в казенной санатории.

— Это все бравада, мой милый. Ты бы поглядел на себя в зеркало.

— А что? Разве нехорош?

— Седых волос вон сколько… Если бы ты только знал, как мне тебя жаль! — вдруг вырвалось у нее. — Да и себя тоже…

— У нас не так много времени, чтобы травить душу жалостью да взаимными попреками, — сказал Авель. — Расскажи лучше, как ты живешь. Вы всей семьей тут или ты одна?

— Мама с сестрами уехали неделю назад. Остались только мы с Любой.

— В Тифлисе сейчас такая жарища… Два часа, которые я провел там на вокзале, были сущим мучением для меня. Думал, что задохнусь… Где сейчас хорошо, так это в Раче! Вот если бы ты могла приехать туда!