Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Впрочем, я обещал тебе не распространяться о своих чувствах, а сосредоточиться на одних только фактах. Итак, продолжаю свою летопись. Прожив в Архангельске два месяца, я снова сбежал. Не стану описывать все мучения и тяготы, с которыми мне пришлось столкнуться в пути. Было все: и голод, и холод, и унижения, и страх. Но я твердо решил во что бы то ни стало добраться до Баку. Поверь, никакие трудности, никакие лишения меня не остановили бы. Но, как говорят в народе, человек предполагает, а бог располагает. В Вологде меня снова схватили, держали там неделю, покамест не связались с Бакинским жандармским управлением. А потом вновь сослали, на этот раз в Онежский уезд. Я ведь уже сказал тебе, что они на редкость трогательно заботятся о моем здоровье.

Онега находится на берегу Белого моря, сравнительно недалеко от Архангельска. Вокруг озера, реки, угрюмые дремучие леса. Летом здесь прекрасно. Можно охотиться, рыбачить. Красота и пустынность здешних мест располагает к душевному равновесию и покою. Казалось бы, чего еще? Живи в свое удовольствие. Отдыхай от бурь и треволнений нашего суматошного века. Но так уж, видно, я устроен, что меня не радовал, а, напротив, томил и угнетал этот ненавистный покой, это вынужденное безделье. Ничто не утешало меня: ни суровая, дикая красота здешних мест, ни общение с другими ссыльными, с некоторыми из которых я сблизился и даже подружился. Сперва я тешил себя надеждой на новый побег. Но когда убедился, что бежать не удастся, я примирился со своей судьбой. Впрочем, вру, конечно. Ни при каких обстоятельствах я не мог бы с нею примириться. Это было не примирение, а какая-то странная, совсем не свойственная мне апатия. Я озлобился на весь мир. И хотя я безумно тосковал по родным, близким, друзьям, а пуще всего по тебе, моя родная, я почему-то не мог заставить себя написать кому-нибудь хоть несколько строк. Даже тебе, моя любимая.

Этери, дорогая! Сейчас я отбыл свой срок и свободно еду в Баку. Если судьба позволит, непременно окажусь в Тифлисе, хоть ненадолго. Даже если буду там проездом, во что бы то ни стало навещу тебя, хотя и знаю, что душа твоей матери не лежит ко мне. Впрочем, я не виню ее в этом.

Как только приеду в Баку, сразу напишу тебе.

Сердечный привет твоей маме, сестрам. На ближайшей станции опущу это письмо в почтовый ящик.

До скорой встречи, дорогая. Твой

Авель».

Дописав это сбивчивое послание, он поставил дату: 14 октября 1910 года.

Излив свои чувства на бумагу, он испытал огромное облегчение. Он словно освободился от тяжкого гнета, сбросил камень с души. Но чувство легкости и свободы, охватившее его, длилось недолго. Перечитав письмо, он недовольно поморщился. «Рассуропился», — припомнилось самоуничижителное словечко любимого его героя — тургеневского Базарова. Письмо показалось ему сентиментальным, даже плаксивым. И в то же время оно не передавало и сотой доли того, что ему хотелось бы сказать.

Поезд остановился на станции Михайлово. Авель спрыгнул на перрон и, озираясь по сторонам, двинулся по направлению к почте.

Пожилая лоточница продавала почтовые открытки. «Вот и отлично! — подумал Авель. — Никаких писем. Открытка — это как раз то, что мне нужно. Весточка, посланная на обороте почтовой карточки, поневоле должна быть краткой».

Сунув с таким старанием написанное письмо в карман, он склонился над лотком с открытками. Особенно приглянулась ему одна из них: темный, глухой лес, засыпанный снегом. В глубине — крохотная избушка. А по лесу медленно бредут двое: старик и старуха. Они утопают в глубоком снегу, ветер чуть не валит их с ног. Но они медленно, упорно движутся к дому. Приглядевшись внимательнее, Авель увидел, что над избушкой вьется дымок. И он вдруг ясно-ясно представил себя на месте этих двух путников. Всем телом ощутил холодный ветер, пронизывающий до костей, забивающий дыхание. Представил себе, как счастливы будут они, войдя с мороза в жарко натопленную избу, как вздохнут с облегчением, грея у печки свои старые кости. Точь-в-точь такая же избушка была в Онеге и у него, Авеля. Печь, вязанка дров, керосиновая лампа. Тепло, светло. И любимые книги на сколоченном из простых досок столе. А за стенками воет ветер, кружит метель…

Авель подумал, что незатейливая картинка, быть может, расскажет о его жизни лучше и полнее, чем самое длинное и подробное письмо.

Заплатив лоточнице, он взял открытку, вошел в здание почты и, присев к шаткому столику, быстро написал:

«Этери! Эту открытку посылаю тебе с дороги. Скоро буду в Баку. У меня все хорошо. Как только приеду в Баку, сразу сообщу свой адрес. Сердечный привет маме, сестрам. Авель. 14. X 1910 г.».

Написав адрес, он, не раздумывая, опустил открытку в почтовый ящик. А то большое письмо до времени так и осталось лежать у него в кармане.

4

— Надолго к нам? Или опять, как в прошлый раз, заглянул на часок и исчез на целых семь лет? — спросила Надя, когда схлынула первая волна восклицаний, приветствий и дружеских поцелуев, вызванных радостью встречи.