Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Да, без старых товарищей будет трудно. И все-таки здесь, в Баку, ему легче обосноваться, чем где-либо еще. Кое-кто из друзей остался, я они наверняка будут ему рады. Взять хоть того же Ивана Малагина, адрес которого он сейчас назвал извозчику: Карантинная, двенадцать. На Ивана можно положиться. Только бы он был дома!

На краю тихой улочки стоял маленький домик, утопающий в зелени. Издали он казался совсем заброшенным. Были, были у него и другие явки и адреса. Но он так изголодался за долгие годы бездомной жизни по хорошему, надежному пристанищу, что, окажись сейчас дверь Иванова дома заперта, это было бы для него тяжким, пожалуй, даже непереносимым ударом.

Поколебавшись, он решил все-таки отпустить извозчика. Подождал, пока фаэтон скрылся из виду. И только когда уже совсем смолк отдаленный цокот копыт, решился осторожно постучать в дверь.

— Кто? — раздался из глубины дома голос.

— Свои.

Щеколда звякнула, дверь приотворилась. На пороге показался высокий худой человек. Усталое, иссеченное морщинами лицо, впалые щеки… Он самый, Малагин…

— Здравствуй, Иван, — сказал Авель.

Но тот, не отвечая на приветствие, удивленно вглядывался в нежданного гостя.

— Не узнаешь?

Иван только растерянно хлопал глазами. Вдруг на лице его засветилась неуверенная улыбка:

— Авель?

— Он самый, — стараясь говорить небрежно и даже весело, но при этом с трудом сдерживая слезы, откликнулся Авель.

— Бог ты мои! Как же ты изменился, бедняга! — Иван крепко, по-медвежьи стиснул его плечи и быстро затащил в дом. — Ну, рассказывай! Какими судьбами?

С кухоньки доносился соблазнительный запах жарившегося мяса: у изголодавшегося Авеля прямо слюнки потекли.

Иван по лицу гостя понял, что прежде, чем начать расспросы, надо как можно скорее его накормить.

И вот они сидят друг против друга. Авель жадно, не прожевав как следует, глотает аппетитные горячие куски чего-то невероятно вкусного, а Иван глядит на него жалостливо и в то же время весело, ободряюще.

— Стало быть, ты меня даже не узнал? — говорит Авель, утолив первый голод.

— Да что я! Родная мать и та тебя не узнала бы, — отвечает Иван. — Сбежал?

— Сбежал.

— Сколько дней добирался?

— Нынче десятый день. Знаешь, брат, человек, оказывается, выносливее любого зверя.

— Здорово намаялся? Небось голодал?

— И это было. Но страх и унижения в тысячу раз хуже голода. Иногда даже такая подлая мысль в голову лезла: эх, была не была, пойду сейчас, отдамся им в руки, скажу: делайте, что хотите! Дайте только отдохнуть, выспаться, а там… хоть вешайте, собаки!

— Да, — горько усмехнулся Иван, куривший папиросу за папиросой. — Вот она, наша судьба… Хотел бы я знать, друг сердешный, что мы с тобой в конце концов получим за все эти наши мучения.

— Не знаю, брат, — задумчиво ответил Авель. — Ведь то, что я делаю, я делаю не для того, чтобы получить награду на том или на этом свете. Я просто не могу жить иначе, вот и все.

Иван сидел, подперев руками щеки и задумчиво уставившись затуманившимися глазами куда-то вдаль. Неожиданно спросил:

— Скажи, Авель. У тебя была когда-нибудь невеста?

— Невеста? — растерялся Авель. Ему представилась Этери Гвелесиани, грустная, задумчивая, с ярко блестевшими от непролившихся слез глазами, такая, какой он видел ее в последний раз на перроне Тифлисского вокзала. — Да, была… Была у меня девушка… Можно сказать, невеста. А почему ты спросил?

— Потому, брат, что у меня тоже была невеста. Давно-о… Целых пятнадцать лет тому назад…

— И что с ней стало? Где она?

Вместо ответа Иван вышел в другую комнату и вернулся с балалайкой в руке. Положив ее на колени, он склонялся над нею и заиграл. Никогда не думал Авель, что из этого нехитрого инструмента можно извлечь столько тоски и печали. Ему не раз приходилось слышать лихих балалаечников — и здесь, в Баку, и в Питере. Иные из них играли так, что, казалось, мертвый и тот пустится в пляс. Это были истинные виртуозы. Балалайка прямо так и летала у них в руках, а они то подкидывали ее, то переворачивали, то перехватывали как-то из-за спины, и ни на секунду при этом не переставал звучать лихой плясовой мотив. У Авеля сложилось убеждение, что балалайка создана для веселья, для пляски — отчаянной, лихой, с гиканьем, топотом и свистом. А тут вдруг оказалось, что балалайка умеет плакать, рыдать, печалиться, тосковать, страдать…

— Эту песню я играл ей пятнадцать лет назад, — глухо сказал Иван, внезапно оборвав мелодию. — На прощание играл. Перед тем как сказать ей последнее прости и покинуть навеки.

— Ты бросил ее, Иван? Но почему? Почему?!

— По той же причине, что и ты, — горько усмехнулся Малагин. — По тому пути, который я для себя выбрал, разве пойдешь рука об руку с красивой женщиной? Такая женщина, подумал я. И на что я ее обрекаю? На какую жизнь? Торчать целый век у тюремных ворот?

Авель ничего не ответил, только головой покачал. Сам не знал, соглашаться ему с Иваном или спорить с ним.

Соглашаться было больно, а спорить… О чем тут спорить? Прав Иван» Прав, что и говорить!