Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Услыхав слово «разиня», я успокоился. По собственному печальному опыту я знал, что всевозможные уничижительные клички, которыми так любил награждать своих подчиненных Минкевич, — это не самое страшное. «Пусть себе тешится вволю, — подумал я. — Только бы, избави боже, не вернулся опять к тому официально-любезному тону, каким в прошлый раз изволил предупредить меня об отставке».

Несмотря на то что угроза отставки вроде бы миновала, я внял добродушному совету шефа и дотошно разработал операцию, которая должна была увенчаться арестом Жареного. Я заранее предупредил железнодорожное начальство, чтобы поезд не отправляли до тех пор, пока не получат от нас специального разрешения. За три часа до посадки отправил на вокзал всех имеющихся в моем распоряжении агентов, а за час прибыл туда сам в сопровождении пяти переодетых жандармов.

Но все эти меры предосторожности оказались тщетными. Жареный ушел. Он словно сквозь землю провалялся.

Я проклинал свою недогадливость, слишком поздно сообразив, что он мог уехать загодя, днем или даже несколькими днями раньше назначенного срока. С ужасом я думал о том, что ждет меня, когда я доложу шефу об очередном нашем провале. Однако причудливый характер Минкевича и на этот раз пришел мне на помощь. Выслушав доклад, шеф, вопреки мрачным моим предположениям, и не заикнулся о моей отставке. Он даже не назвал меня ни разиней, ни безмозглой тварью. Откинувшись в кресле, он разразился громким саркастическим смехом:

— Я знал это заранее, ротмистр, — сказал он, отсмеявшись. — Бог отвернулся от нас. Что поделаешь! Какова империя, таковы и ее слуги. Ступайте, Вальтер. Я вас ни в чем не виню.

Сгорая от стыда, я покинул кабинет шефа. В тот же день агентура донесла мне, что Авель Енукидзе сел на поезд в Сумгаите. Я немедленно послал шифровку в Петербург, сопроводив это сообщение точным описанием наружности разыскиваемого преступника и его особых примет, Через неделю петербургская жандармерия сообщила, что Авель Енукидзе снят с поезда на вокзале в Петербурге, арестован и препровожден в «Кресты».

«Слава богу, хоть так!» — подумал я. Нельзя же полагаться только на причудливый характер шефа. Настроение его легко могло перемениться, и одному только богу известно, как сложилась бы моя дальнейшая карьера, если бы не это спасительное сообщение, уведомляющее нас, что Авель Енукидзе все-таки не ушел от карающей десницы правосудия..

3

Долгая дорога утомила Авеля. Клонило в сон. Отрывочные воспоминания обо всем, что довелось ему пережить в последние годы, перемежались картинами давно ушедшей в прошлое жизни в Тифлисе, в Баку. Вдруг возникло непреодолимое желание выстроить эти разрозненные обрывки в некое единое целое. Рассказать о своей жизни более или менее последовательно и связно. Но кому?.. А что, если…

Достав из чемодана карандаш и листки почтовой бумаги, он устроился поудобнее и, не раздумывая, стал писать:

«Здравствуй, дорогая моя Этери!

Вот уже почти два года, как я не пишу писем. Никому. Ни друзьям, ни родным, ни близким. Ни даже тебе, моя родная… Быть может, вы все давно уже считаете меня покойником. Впрочем, у дурных вестей, как известно, длинные ноги, и, если бы меня и в самом деле уже не было в живых, известие о моей смерти наверняка докатилось бы до вас.

Не спрашивай меня, почему я не писал тебе все эти годы. Если бы даже я хотел со всей искренностью ответить тебе на этот вопрос, все равно не смог бы. Разве только какой-нибудь великий психолог, вроде Толстого или Достоевского, мог бы объяснить тебе, а заодно и мне самому, почему так вышло. Одно только могу сказать: я ни на минуту не забывал тебя, часто вспоминал всех своих родных и близких…

Они арестовали меня в Петербурге, прямо на вокзале. Из «Крестов» я послал тебе маленькую записку, не знаю, дошла ли она до тебя. В «Крестах» просидел пять месяцев. Ты ведь знаешь, тюрьма мне не в новинку. Петербургская тюрьма мало чем отличается от бакинской. Во всяком случае, я чувствовал себя там примерно так же, как в хорошо мне знакомой Баиловской. Лишь сперва, пока мне не разрешали читать книги, приходилось тяжко. А потом, когда разрешили, я стал читать запоем. Прочел много всяких книг, большей частью это была, конечно, беллетристика. Весною наконец состоялся суд? меня приговорили к ссылке в Архангельскую губернию.

У меня нет слов, дорогая Этери, чтобы рассказать тебе о том, как прекрасны тамошние места. Надо быть истинным поэтом, чтобы запечатлеть в слове их несказанную красоту. Я даже и не пытаюсь. Скажу лишь об одном: о целебных свойствах северного воздуха. Видишь, как трогательно пекутся власти о моем здоровье? Как видно, они узнали, что питерский и бакинский климат мне вреден. А северный воздух совсем исцелил меня.

Нигде я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как в Архангельске. Но душа моя стремилась назад, в Баку. Там ждали меня любимые друзья. А главное, там ждала меня моя работа, давно уже ставшая, как ты знаешь, целью и смыслом всей моей жизни. Я уж не говорю о том, как угнетала меня мысль, что я так и не смог добраться до Гельсингфорса.