Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

Спустя некоторое время почти весь шрифт был переправлен в Аджикабул. Осталась последняя порция. Казалось бы, если раньше все обходилось гладко, нет оснований бояться, что именно сегодня их постигнет неудача. И все же… Авелю вспомнилась грузинская пословица, гласящая, что всегда следует опасаться, как бы при разделке туши нож не обломился о хвост быка.

Авель не чует рук от тяжести. Еще бы! Ведь в каждой у него побольше двух пудов. Он весь мокрый от пота, и не только тяжелый груз тому виной. Его не покидает мысль, что вот сейчас к нему подойдет кто-нибудь из прохожих, глядящих такими невинными агнцами, подойдет, положит руку на плечо и тихо, вполголоса скажет: «Следуйте за мной!» Но вот уже вокзал, вот и аджикабульский поезд. Паровоз пыхтит. Из окошка глядит улыбающийся Виктор. Авель тоже улыбается, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и безмятежным. Виктор берет у него из рук поклажу легко, словно это пушинка, а не четырехпудовая груда металла. Молодец, Виктор! Впрочем, на них, кажется, никто не смотрит. Паровоз засвистел и медленно тронулся с места. Виктор приветствует Авеля поднятой рукой.

Легкой, фланирующей походкой, чтобы никто не догадался, от какой тяжести он сейчас избавился, Авель покидает перрон. И только тут наступает реакция. С трудом доплелся он до грязной привокзальной скамейки, сел. Расстегнул воротник и с наслаждением подставил потное, разгоряченное лицо холодным каплям дождя.

15

К демонстрации все было готово: прокламации, красные полотнища флагов, лозунги. На заводы и фабрики заранее были отправлены члены организации и руководители кружков, чтобы провести с рабочими подготовительную работу, призвать их 22 апреля, в воскресенье, рано утром выйти на набережную, чтобы провести первую маевку.

Решение это было принято неожиданно.

В начале апреля арестованных членов комитета выпустили на свободу, как было сказано в официальном заключении, «за недостаточностью улик».

В ночь на 15 апреля на «Электросиле» состоялось совещание Бакинского комитета.

— Жандармы ждут нашей первомайской демонстрации, готовятся к ней, — сказал на этом совещании Красин. — У них наверняка разработаны контрмеры. Поэтому я предлагаю провести демонстрацию не 1 мая, а раньше. Пусть она явится для них неожиданностью, свалится как снег на голову!

Кто-то предложил провести маевку в середине мая: это, мол, будет еще большей неожиданностью для жандармов. Поднялся спор. Некоторым казалось, что в этом предложении есть резон: увидев, что все сроки прошли, — а демонстрация так и не состоялась, жандармы решат, что рабочие отказались проводить ее. Но большинство все-таки склонялось к предложению Красина.

— Нечего откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Если отложим до середины мая, весь азарт у людей пройдет, весь их революционный дух остынет.

— Верно! Остывшая печь хлеб не печет! Оставшиеся дни пролетели так быстро, что у Авеля не было даже времени, чтобы как следует обдумать ситуацию, определить свое собственное отношение к тактике, принятой комитетом. Все эти дни он не размышлял, а действовал. На рассвете, едва только начинали гудеть заводские гудки, он, выпив наскоро чаю, мчался то к Вано Болквадзе, который жил на квартире Ладо, то к Николаю Долидзе, готовившему у себя в ресторане клей для прокламаций и краски, то к дому Али-Бабы, чтобы забрать оттуда оставшиеся там пачки листовок. А ночью, когда, утомленный всей этой беготней, ложился он в постель и смыкал глаза, в голове у него билась только одна мысль: «Скорее! Скорее бы пробежали эти дни! Скорее бы наступило долгожданное воскресное утро 22 апреля!»

В штаб проведения маевки, находившийся на «Электросиле», каждый день приходили новые вести, одна другой радостнее: рабочие еще одного завода, еще одного промысла, еще одной фабрики единодушно выразили свое желание принять участие в демонстрации.

В ночь на субботу по указанию комитета на заборах и на стенах зданий были расклеены листовки, призывы к рабочим выйти на маевку.

Авель вернулся домой, когда ночь уже шла на убыль. Город спал. Ночь была тихая, теплая, настоящая южная весенняя ночь. «Где-то сейчас наш Ладо? — думал он. — В каком городе? Нашел ли место для «Нины»?» Если нашел, Авелю и еще нескольким товарищам, связанным с типографией, придется перебираться туда. Жаль, конечно. Он привык к Баку, этому удивительному, шумному, пестрому городу. Привык к товарищам, которых у него в последнее время стало так много. Эх, был бы сейчас Ладо здесь, с ними!.. Без него Авель чувствовал себя птицей с подбитым крылом… Потом он стал думать о завтрашнем дне. Что, если кого-нибудь из наших арестуют этой ночью? Никогда ведь ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Самое страшное для революционера — потерять бдительность. Это все равно что зверю потерять чутье…

В этих тревожных раздумьях прошел весь остаток ночи.