Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

— Итак, господин Енукидзе, вы утверждаете, что и слыхом не слыхали о существовании подпольной типографии и никакого отношения к деятельности таковой не имеете?

Я поикал плечами. И тут ротмистр не выдержал. Давая мне на подпись протокол последнего допроса, он процедил:

— Ну погоди. Жареный! Мы с тобой еще встретимся. И гораздо скорее, чем ты думаешь.

— Не смею вам не верить, — поклонился я. — Хотел сказать «Прощайте», но, коли вы так настаиваете, скажу: «До свидания, господин ротмистр!»

— До скорого свидания! — злобно повторил он. С тем мы и расстались.

Так я впервые узнал, что в жандармерии меня знают. Мало того, я значусь там у них под кличкой Жареный. «По-видимому, они считают меня весьма важной персоной», — подумал я. Сердце мое наполнилось гордостью…

Само собой, все мы великолепно понимали, чем объяснялась «неизреченная милость» главноначальствующего. Жандармы выпустили нас отчасти из-за недостатка обвинений, отчасти же, чтобы, установив за нами постоянное наблюдение, выяснить наши связи. Поэтому, выйдя на свободу, мы вели себя очень осторожно. К дому Али-Бабы, где находилась раньше наша типография, я даже не подходил.

Мы решили затаиться на некоторое время, притвориться мертвыми, как это делает жук на дороге, когда путник ненароком тронет его своей палкой.

Страшные впечатления кровавой расправы с демонстрантами тяжким бременем лежали на наших сердцах. Вано Болквадзе (он часто оставался у меня ночевать} то и дело вскрикивал во сне:

— Убили! Мерзавцы, они его убили!.. Да помогите же!..

Я будил его, спрашивал, что ему привиделось. Он неизменно отвечал, что спал без просыпу, не видел никаких снов. Может, так оно и было на самом деле. Но я знал, что не дает ему покоя. Он видел собственными глазами, как убили Сашу Ельцова. И картина эта осталась где-то там, на самом дне его сознания. Я ведь и сам несколько дней ходил как потерянный. Все время передо мной вставало лицо добряка Саши, славного, безобидного человека, за всю свою короткую жизнь никому не причинившего зла. Перед глазами моими то и дело возникало окровавленное, наискось разрубленное саблей его лицо, широко открытый, но уже ничего не видящий, мертвый глаз.

— Ох, скорее бы уж приехал Ладо! — то и дело вздыхал томящийся от вынужденного безделья Вано. — Мое дело — типография! Не будет типографии, я совсем пропаду.

С каждым днем он тосковал все сильнее. Но как бы то ни было, с ним мне было все-таки легче, чем одному.

А вскоре вернулся Ладо. Увы, найти надежное место, где можно было бы оборудовать типографию, ему так и не удалось. Выглядел он усталым, измученным до предела. Мне показалось даже, что у него изменился характер. Ладо, как и Вано Болквадзе, не в силах был сидеть без дела. Ему нужно было постоянно разряжать огромную энергию, копившуюся в его неутомимой душе.

Узнав, какие события произошли у нас за время его отсутствия, Ладо совсем сник.

— Эх! Ну и дела! — сокрушенно повторял он. — Ельцов убит. Долидзе ранен…

— Долидзе, верно, уже поправился. Ранен он легко, в руку. Козеренко и Малагин помогли ему скрыться. Он сейчас в Тифлисе, — отвечал Вано. — Он меня спас, поэтому его и ранили. Полицейский замахнулся саблей, хотел рубануть меня по голове. Но Николай выскочил вперед, загородил меня, а сам заслонил лицо локтем. Ну тот и полоснул его саблей. Рука сразу так и повисла, словно плеть…

Как только вернулся Ладо, мы сразу сообщили товарищам из «Искры», что перенести типографию в другой город не удалось, что мы хотим попытаться снова оборудовать ее в Баку. С «Искрой» у нас связь была постоянная. Связным был Джероянц, у него в Батуме была своя аптека. Всю литературу из-за границы получал теперь он — тем же способом, каким когда-то получил ее я. Доставленную литературу Джероянц сам привозил нам: он был законспирирован надежно и не боялся полицейских хвостов. Впрочем, осторожности ради я не встречался с Джероянцем лично, а общался с ним через двух связных: Гватуа и Балуева. Именно с их помощью я передал через Джероянца наше письмо в «Искру». Скоро пришел ответ. «Искра» дала добро на наше предложение восстановить типографию. Узнав об этом, Ладо тотчас же стал самим собой. Опять перед нами был прежний Ладо — живой, горячий, быстрый как ртуть, фонтанирующий новыми идеями.

Через несколько дней Ладо и Вано Болквадзе довели меня в снятую квартиру в мусульманском районе, на Чадровой улице. Владелец дома Джибраил при виде Ладо просиял, словно родного брата увидел: Ладо, как всегда, уже успел очаровать нового знакомца.

— Вот, Джибраил, — сказал он, указывая на нас. — Это мои друзья. Если дело пойдет хорошо, вместе работать будем.

Обернувшись к нам, представил хозяина дома:

— А это Джибраил, мой побратим. Мы у него в доме мастерскую откроем, коробки делать будем. А Джибраил с нами в долю войдет, компаньоном нашим будет.