Соло для оркестра

На это его «сдавайся» она словно проснулась, сердце вздрогнуло, вдруг заколотилось, а ведь нет у нее прав на будущее, от будущего она должна отказаться, остаться при настоящем, оставить все как есть, только это, и ничего больше.

Она заставила себя рассмеяться, так надо, ради ребенка надо быть веселой:

— Ничего не поделаешь, сдаюсь!

Сдаюсь, хворенький ты мой цыпленочек. Перед ней все вдруг как молнией высветило: только так и не иначе, больше никакой любви, никаких надежд, приговорить себя к настоящему, к тому, что есть, жить как жила, с наболевшим, мертвым своим сердцем, а с надеждами на будущее покончить раз и навсегда. И сделать это надо сейчас, сию минуту, стоит только заколебаться, и она уже с собой не совладает, пойдет на попятную, отыщет всякие отговорки, лазейки, оправдания, а их так легко найти, стоит лишь сказать себе: разве нет у меня права хоть на крупицу счастья? Есть, но смотря какой ценой. Если за счет другого, то это уже не счастье.

— Дружочек, солнышко мое, — проговорила Анка поспешно, — ты себе рисуй, а я сейчас вернусь.

Она причесалась, сменила брюки на платье — второпях, не заглянув в зеркало, не подкрасив губ.

— Солнышко, мне надо забежать в «Едноту», к тете Шурманке, хочу позвонить на работу, отпроситься, чтобы побыть с тобой, а ты веди себя хорошо, обещаешь? — Голос у нее срывался, дыхание перехватывало, кровь схлынула с лица, как у человека, услышавшего смертный свой приговор.

В «Едноте» было полно народу, она продиралась к прилавку, от собственной решимости в ней росла страдальческая радость, а откуда-то из глубины, со дна сердца, испарялись последние капли сожаления. Ее решение было пока неясным, но оно было, и обратно ход заказан. Вот ее уже поймали цепкие глаза Шурманки, той самой, которой доводилось бывать свидетелем ее мытарств, частенько она прятала от нее Милана, но, случалось, и Анке сочувствовала.

Она пробралась к нише с телефоном, дрожащим пальцем набрала свой рабочий номер; только бы Камил не подошел, но нет, по голосу узнала Эмиля, заведующего, ты на меня будешь злиться, зачастила она, не давая ему опомниться, знаю, завтра утром моя смена, знаю, знаю, в субботу, мне надо было выйти в субботу и воскресенье, но я не выйду, нет, ничего особенного, малышу лучше, Эмиль, ты слышишь, дело в том, что у нас с Камилом в эти дни совпадают смены, но это невозможно, найди мне замену.

Она выпалила это хрипя и задыхаясь и сразу ощутила невыносимую боль, она гнездилась везде, начиная с корней волос, боль причинял даже собственный голос и слетающие с губ слова, можно ли это пережить, думала она и умоляла Эмиля: никогда не ставь меня в одну смену с Камилом.

На трубке остались следы от вспотевшей ладони, с минуту она смотрела, как они исчезают, потом отвернулась; бедолага, подумала Шурманка, не зря, значит, про них с инженером болтают.

Анка пробивала себе путь в толчее, даже не пытаясь скрыть волнения, ни с кем не заговаривала, никого не замечала, шлепала по грязи, дождь лил уже вовсю, как тогда, сказала себе Анка, она увязала в болоте и все замедляла шаг, времени у ней хоть отбавляй, теперь времени хватит до самой смерти.

Позванивал велосипед, она не слышала, велосипедист проехал, обдав ее выходное платье грязью, а, плевать, домой вернулась насквозь промокшая, жаль, совсем из головы вылетело, надо было сыну хоть шоколадку купить.

Бывший муж сидел на ступеньках прямо под дождем. Три кое-как залитые цементом ступеньки вели к его входу; что это он тут сидит, или успел спозаранку набраться? Еще вчера она прошла бы мимо молча, отведя взгляд, а то, чего доброго, зацепит, еще вчера, но не сегодня. На секунду замедлила шаг да и стала, а что сказать — не нашлась, давно уже открывала при нем рот, только чтоб ответить на брань, не один уже год только и огрызаются друг на друга. На нем была грязная рубаха, смятый воротник обнажал заросший затылок, до чего же опустился, живет как в хлеву, а ведь это отец двух моих сыновей. На нее вдруг нахлынула слабость, колени подкосились, и она села ступенькой ниже, чтоб не видеть его глаз, пойду поесть приготовлю, сказала не своим голосом, сама своего голоса не узнала, так он вдруг осел и охрип. Если хочешь, приходи обедать.

Бывший муж глядел ей вслед открыв рот, в низких дождевых тучах купалось солнце, надо было ему ванну приготовить, подумалось ей, пусть бы смыл с себя вековую грязь. Она чувствовала себя смертельно уставшей, эх, поплакать бы сейчас всласть, веки жгло, щипало, но слез не было, ни единой слезинки.

Милан наконец опомнился, что-то забормотал, а она встала, отряхивая платье, не слушая его — еще наслушается, до того наслушается, что голова будет идти кругом.

Зайдя на кухню, глянула, как тут малыш, потом на часы — времени хватит, подумалось ей, — хватит и на обед, и на жизнь, к которой она себя приговорила, к жизни без Камила, к жизни как она есть.

Перевод со словацкого Л. Ермиловой.

Франтишек Чечетка ЗНАТОКИ