Соломея и Кудеяр

Трюк сей ловкий усугублялся тем, что твердыню басурманскую войско великокняжеское не заняло лишь потому, что князья Бельский и Глинский местнический спор затеяли, кому из них победой сей руководить… Покуда воеводы главные спорили – оправились татары от ужаса первого, подступы оголенные укрепили да и сами вылазку учинили, многих воинов православных побив, да среди них пять воевод знатных…

Так и вышло, что из-под стен казанских воевода полка головного на коне со славой возвертался, командиры же его – в кандалах, в возке Разбойного приказа.

И опять гудела Москва, имя Ивана Федоровича выкрикивая, опять листки со стихами в его честь по торгу и дворам гуляли, опять история подвига его из уст в уста передавалась, опять цветы ему девки кидали и ленточки на упряжь конскую вязали. И опять не мог государь Василий Иванович отваги сей не заметить и с почестями достойными Ивана Федоровича не принять. Опять собрались многие десятки князей, бояр и иноземцев, дабы увидеть, как награждать победителя великого Великий князь станет.

Во главе сверкающей золотом и самоцветами, слепящей нарядными ферязями свиты статный воевода решительно прошагал через Посольскую залу, перед троном замер, развернул плечи и резко поклонился:

– Гневайся, государь мой, виноват я пред тобой тяжко! Ныне не могу клинков басурманских к ногам твоим бросить, достойных не добыл. Казни меня, государь. Милости твоей не достоин!

– Не тебя казнить за дурь будут, Иван Федорович, – покачал головой Василий Иванович, – а князя Бельского, паскудника этакого! Ты же вновь достойным витязем себя показал. Впредь наука мне, грешному, тебя не над полком головным воеводой ставить, а главным над всеми ратями! Ты же по праву доходы с ярмарки нижегородской заслужил. Тамошние люди зело тебя наместником к себе испрашивают…

– Дозволь о милости тебя попросить, Великий князь? Тебя и супругу твою прекрасную, Елену Васильевну, – нижайше поклонился победитель.

– Сказывай… – насторожился правитель.

– В Булаковском остроге оплечье красивое я взял на меч свой. Вестимо, скрали его где-то басурмане, да попортить не успели, спас вовремя… – Иван Федорович выпрямился, облизнул пересохшие губы. – Дозволь кравчей жены твоей его подарить, Анастасии Петровне?

– Кравчей?! – гневно сверкнув глазами, качнулась вперед государыня, и крылья ее точеного носика заиграли. Василий же, напротив, откинулся, облегченно прошептав:

– Ну, слава богу, образумился!

По залу пробежал веселый шепоток.

Елена Васильевна быстро пришла в себя, растянула губы в бледном подобии улыбки:

– Конечно же, княже, какие могут быть сомнения? Анастасия Петровна кравчая справная, знатная, красивая и во всем достойная. Ради дня такого сегодня от службы ее освобождаю… – Она поворотила голову и милостиво кивнула княжне Шуйской.

Та, залившись краской, тоже кивнула, отошла от трона в сторону.

– Отдыхай от службы ратной, храбрый витязь, – улыбнулся Василий Иванович. – Отныне токмо в главных воеводах твое место будет, Иван Федорович! Отдыхай, жди походов новых…

Князь Овчина-Телепнев-Оболенский поклонился, шагнул от трона вправо, к думным боярам. Вслед за господином рассеялась и свита, влившись в общую толпу гостей. Под общими взглядами воевода и кравчая почти вплотную подобрались друг к другу, еле слышно заворковали…

– Ты обезумел вовсе, княже?! – с нежной улыбкой зашипела княжна Шуйская. – Прилюдно внимания моего ищешь. Опозорить хочешь на старости лет?

– Мочи моей нет вовсе, Анастасия Петровна! – с искренней страстностью прошептал воевода. – Видеть, слышать, даже запах ощущать – и не прикоснуться! Облик ее постоянно в мыслях моих, взгляд, губы, голос… Умру, коли снова встретиться не смогу! Как бурьян осенний высохну…

– Ты сохнешь, а я на посмешище должна выставляться?

– Не знаю пути иного к тебе, Анастасия Петровна, ты уж не сердись. Послал бы дядьку Кудеяра, да токмо он в сече той безумной со мною рядом в крови по колено шел и пикой удар над сердцем получил… Три дня кровью кашлял, жаром полыхал… Причастился даже. Но Перун милостив к нему оказался, обошлось. Однако же ходить пока не может. В обитель Покровскую повезли, там сестры у смерти отмолят.

– Бедный Кудеяр, – перекрестила одно только лицо кравчая. – Но я-то в чем виновата? Как я после внимания твоего такого родичам в глаза смотреть стану? Что люди подумают? Ты же, почитай, избранницей своей прилюдно меня огласил! Жениться же не можешь. Блуд?

– Не придумал пути иного подступиться, княжна, – опять покаялся мужчина. – Прости!

– Вот ведь удружил на старости лет!

– Да никакая ты не старая!

– А то я лет своих не знаю!

– Сделай милость такую, Анастасия Петровна, спиной ко мне повернись.

– Это еще зачем?

– Нешто трудно?

Кравчая вздохнула, послушалась.

Иван Федорович взмахнул руками, щелкнул застежкой – и на плечи женщины опустилось трофейное украшение. Красные и синие самоцветы, окруженные белыми жемчужинами, янтарная зернь между ними, изумрудные подвески по краю. И вся эта роскошь – на ширину в две ладони.