Соловей мой, соловей (СИ)

Маша снова подошла к лежащему в стеклянном ящике Минхаву. Еще раньше ее кольнула странная неправильность экспозиции, но она отвлеклась и не смогла ее определить. Теперь, когда люди разошлись, она увидела, что стеклянный параллепипед с мумией зачем-то расположен под углом к другим витринам и экспонатам, как будто чуть сдвинут, не параллелен стенам и самому проходу. Это было странно и царапало её чувство порядка. Она даже, оглянувшись на вахтера, попыталась толкнуть угол короба, подвинуть его, вернуть правильность линий. Но витрина была привинчена к полу.

Маша вздохнула, присела на корточки у груди Минхава, прижалась носом к стеклу. Оно тут же затуманилось от её дыхания, сероватая, не из этого мира, дрожь летума стала не видна. Маша протерла стекло ладонью, и тут вспомнила маму перед бабушкиным гробом, выбрасывающую ладони перед грудью, держа их вертикально, и наклоняющуюся к ней воронку.

Маша грубоко вздохнула и положила на стекло вторую ладонь. Представила летум спутанной горой серой пряжи, лежащей перед ней, и как будто некоторые нити обведены вокруг ее поднятых вверх, напряженных пальцев. Маша потянула руки с пряжей к себе - и летум качнулся, летум принца, который был к моменту рождения Иисуса мертв уже сотни лет!

Маша чуть не взвизгнула от восторга соприкосновения с вечностью, и тут на нее упала тень, загородила ей лампу на потолке. Она не глядя знала, кто это, но ее возбуждение было сильнее неприязни, она зашептала, не поднимаясь.

- Он движется, летум движется! Андрей, вы видели? Я потянула, и он отозвался! Посмотрите, вот я опять попробую...

- Я вижу, - кивнул Андрей и помог ей подняться.

- Маша, опустите глаза, ни на кого не смотрите, - сказал он и шагнул ближе, загораживая ее от проснувшегося вахтера и от стариков, рассматривавших детский золоченый саркофаг.

Маша не отстранилась, хотя он был очень близко, слишком близко, она чувствовала его запах, напряжение его мышц под одеждой.

- Почему не смотреть? - спросила она.

- У вас есть зеркало в сумке?

Маша достала зеркальце, взглянула в свои темно-красные глаза - ни белков, ни зрачков, одна кровавая пелена. Пошатнулась, охнула.

- Ах да, - сказала она. - Да. Я же знала про глаза, мне же мама... и папа... Мне говорили, я забыла.

Андрей поддержал ее под локоть, по-прежнему ото всех загораживая.

- Я собирался сказать, - заговорил он. - Вам и Вере. Чтобы вы были осторожнее. У меня нет никаких четко оформленных подозрений, но в Лондоне было несколько странных происшествий. Люди пропадали. Бесследно. И все трое пропавших были так или иначе связаны с музеем.

- Ни я, ни Вера не связаны с музеем, - пожала плечами Маша. - Не в большей степени, чем тысяча человек, которая здесь сегодня побывала.

- Про двоих пропавших я знаю совершенно точно, что они - летум-ке, - тихо возразил Андрей. Насчет третьего не уверен. И все трое - двое девушек и юноша - были очень молоды. Вы тоже очень молоды, - почему-то для Маши это прозвучало чуть ли не обвинением. - Вы так молоды...

- Гёте писал, что молодость - это недостаток, который быстро проходит, - резко ответила она. Андрей вздохнул.

- Музей закрывается, - сказал он. - Вы одна? Где же Вера и ваш... молодой человек?

- Я одна, - сказала Маша. - Я домой собиралась на конке доехать.

- Поедемте на извозчике, я тоже домой, - кивнул Андрей. - Посмотрите-ка на меня... Краснота уходит, но лучше вам пока глаз не поднимать. Смотрите под ноги. Возьмите меня под руку. Держитесь крепче. Не отпускайте.

- Андрей... Михайлович, - спросила Маша, когда они миновали вахтера.

- Да?

Она некоторое время ничего не говорила, шагала молча, а он не переспрашивал, только покрепче прижимал её руку.

- Почему стеклянный короб Минхава стоит под углом? - наконец, спросила она.

- Не знаю, - с запинкой ответил он. - Бенедикт все устанавливал и сам распоряжался. Меня это тоже с ума сводит, я его даже двигать пытался, хотя там внизу каменная плита в дюжину пудов. А Бенедикта спрашивал - он отмахивается, говорит - рабочие напортачили. Но поправить легко, а он не исправляет, значит есть для него в этом какой-то смысл. Возможно, он именно в этом - чтобы сводить с ума тех, кто пристрастен к упорядоченности линий и углов...

Они вышли на улицу. От дневного тепла не осталось и следа, темнота вернула зимний холод, но если вдохнуть очень глубоко, то на грани выдоха и вдоха можно было ощутить тонкий-тонкий, пронзительный аромат весны, пробивавшийся сквозь зиму, обещавший, что её дни сочтены. Андрей остановился, протянул руку, чуть поднял Машин подбородок так, чтобы на лицо падал свет фонаря.

- Всё, - сказал он. - Всё, уже глаза нормальные. Только чуть покрасневшие, будто вы плакали.

Маша смотрела прямо вверх на него, не двигаясь, не опуская лица. Он тоже не отрывал от нее взгляда, смотрел, закусив губы. Они стояли так несколько секунд, потом, не сговариваясь, повернулись и пошли через улицу к стоянке извозчиков.