Соловьиная песнь (СИ)

— Помнишь, я говорил, что когда-нибудь расскажу тебе мою историю? Ты, наверное, и забыла об этом обещании. У малютки много забот, не так ли? Не до стариков с их ностальгиями. Но, все же, тогда тебе было действительно интересно. Я знаю, как ты сейчас волнуешься и, должно быть, думаешь, что из-за всех переживаний тут же выкинешь из головы мою ненужную, принесенную не к месту историю, да и вообще не пойти ли мне к чертовой матери вместе со своими старческими моралями. Но именно в таком состоянии человек лучше всего запоминает, его мозг, напряженный до предела, усиливает все свои возможности. И, хотя кажется, что внимание рассеянно, но на самом деле твое сознание с жадностью ловит все то, что услышит, заталкивая в сокровищницу памяти. И именно то, что ты услышишь и увидишь сегодня, а, как мне кажется, при любом исходе этот день будет судьбоносным для тебя, всегда будет с тобой. По крайней мере, я верю, что это так. Но, даже если часть моих слов пройдет мимо тебя, в этом нет ничего страшного.

Мэри чувствовала, как в ней нарастает недовольство. Слишком много слов. Но, в отличие от прошлого их откровенного разговора, на сей раз она решила все-таки терпеливо дослушать его, внять каждому слову. Физически необходимо было отвлечься. И она, сдвинув брови, села рядом.

— Я вижу, как ты злишься. Мерзкий надоедливый старикан, да? Однако, раз уж слушаешь, то слушай. Когда-то, как ни странно, я тоже был молодым, — в глазах Каррингтона мелькнуло что-то вроде озорного огонька приятного воспоминания, резкие, грубые морщины немного разгладились, и Мэри, обычно не слишком внимательная к мелочам, заметив это, даже немного порадовалась за него и успокоилась. — Мне было лет семнадцать. Самый расцвет сил. Был баловнем, не знающим невзгод, ни разу не был порот, а, пожалуй, зря. Любил разъезжать на коне, которого ни больше ни меньше назвал Буцефалом. Мои выходки потрясали семью, но бывают ведь сыновья и хуже, верно? Вообще в дворянской среде таких уйма, а мотовство — отнюдь не повод для порицания. Мать мяла платочек и вздыхала, а отец лишь говорил, что в молодости был таким же, затем образумился. Я ему не верил, не думал, что могу превратиться в такого, как он. Я искал приключений, гуляний, веселья.

И вот однажды моя сестренка подошла ко мне, ей было пятнадцать, а я недурно подвыпил. Ты не представляешь, Мэри, что она сделала. Эта дурочка призналась мне в любви. Сказала, что не хочет женихов, они скучные, а со мной интересно. И на этом моменте мне нужно было прервать ее, отвадить от себя, научить уму-разуму. Но я, болван, посмотрев на нее, увидел в ней женщину. А она действительно была невероятно хороша и в этот день, и в последующие. Богомерзкое дело пустило корни. Все шло, как мне казалось, хорошо. Мы наслаждались… обществом друг друга. Но, так как я был чрезвычайно неосторожен, слухи о нашей связи дошли до матери. Та рассказала отцу.

Когда я встретил его взгляд, думал, мне конец. Меня, как старшего и виновного в большей степени, отец решил наказать по всей строгости. Он в тот вечер говорил много, но более всего мне запомнились слова «позор семьи», «отродье», «кровосмеситель». Я не смотрел на него, глядя то в пол, то на бедную мать. Она стояла молча, бледная, как фарфоровая чашечка, скрепив дрожащие пальцы рук меж собой так, что они посинели. И она не сказала ни слова за весь вечер. Папа, прежде любивший сына, прощавший ему все, не вынес такого оскорбления. Я осквернил, предал свою семью и должен был быть изгнан из нее. Навсегда. Мне пихнули денег на дорогу, не дав попрощаться с Фелисити, выставили за порог, как чумного щенка. Я должен был убраться сразу, так далеко, чтобы они обо мне не слышали, чтобы не видели, но до ночи я скрывался у дома, ожидая. И наконец дождался. В окне, ее окне, зажегся свет. Я увидел любимый мной силуэт, различил блеск серых глаз. Она помахала мне рукой и отскочила, быстро погасив свет.

Ей, кстати, как мне стало известно позже, очень дорого обошлась эта глупая любовь. Отец сказал ей, что она будет старой девой, всю свою жизнь проведет у них в поместье, не найдет жениха. Конечно, они могли сосватать ее какому-нибудь низкородному проходимцу, готовому взять аристократку любой, с невинностью или без оной. Без оной даже предпочтительнее, потому что меньше требований и претензий. О каких правах может заявлять женщина, так глубоко согрешившая? Но это не для Фелисити. Родители, к счастью, решили, что лучше пусть ее красота завянет, чем достанется кому-то недостойному.