Сомнительная версия (Повести и рассказы)

Перешли через мосточек, поднялись тропочкой в дальний конец Заручья. Дядя Епифан отворил калитку подворья Григория Прокофьевича, постучал в окошко, взошел на крыльцо. Светловолосая девочка выскочила из сеней.

— Деда дома? — спросил дядя Епифан.

Та кивнула и еще шире открыла дверь. Гости прошли в избу, пригибая головы под низкой притолокой. Полы всюду были нашорканы веником с дресвой до белизны, горница просторная, светлая, цветастые занавесочки на окнах. С широкой дощатой лежанки у печи слез, кряхтя, долговязый старик в ситцевой рубахе навыпуск. Был он необычно для северян смугл, резко выделялась белая борода на скуластом лице, обрамленном длинными прядями расчесанных надвое волос, которые отдавали сухим блеском. Григорий Прокофьевич при виде незнакомых гостей с неожиданным проворством метнулся к тумбочке, достал из стакана розоватые пластмассовые челюсти, отвернулся, ловко вставил их. Улыбнулся простодушно, открыто, в глазах его заиграли смешливые лучики.

— Дело наше стариковское, зубы, как говорится, на полочке храним, — произнес он шутливым тоном, пряча смущение.

— Я, Григорий, с товарищем вот из центра… К тебе, значит, в гости… Говорить с тобой по важному делу желают, — сказал дядя Епифан, устраиваясь на лавке под окном.

— Милости просим, гостям мы завсегда рады, — кивнул Григорий Прокофьевич.

Он подошел к старухе, что-то шепнул ей на ухо, и та шмыгнула из горницы в соседнюю комнату.

Куковеров направился в угол избы, где был киот, стояли на поставце, висели на гвоздочках иконы в позеленевших окладах. Справа от киота, закрывая треть стены, было еще с десяток темных, писанных искусным мастером досок, но уже размером поменьше. Теплился, чуть колебался язычок пламени в лампаде, бросая вздрагивающие отблески на лики святых, и оттого, казалось, мерцали зрачки в темных провалах глазниц.

— Иконы у вас древние, — заметил Куковеров с восхищением.

— Известно дело, — ответил с достоинством Григорий Прокофьевич. — Из скитов еще привезены. Мы последними снялись тогды с Макарьевского, с лесных выселок, в двадцать шестом, дак я и взял каки получше с собой…

— Что же, молитесь на них?

— Дак каки грехи у нас? — усмехнулся простодушно старик. — Молиться не молимся, а висят, есть не просят. Не для бога — для себя красоту держим.

— Вызнает он, Григорий, про жизнь прежню, — сказал дядя Епифан. — Марк Михайлович будет историю колхоза писать.

— Историю? — Григорий Прокофьевич остановил внимательный взгляд на Куковерове и с сомнением покачал головой. — Тебе бы с годочек, мил человек, пожить у нас. Пожить, а то и малость поработать, чтоб все спознать да описать толком. Деревня наша ведь особенная, старей ее после Макарьевских выселок на всем приморском берегу, пожалуй, не сыщешь.

— Рад бы, да дел по горло, отец. Нельзя задерживаться… А месячишко-другой побуду, постараюсь в вашу жизнь вникнуть. Я ведь приехал не роман сочинять, а писать историю колхоза, — ответил добродушно, но с оттенком снисходительности Куковеров. — Сейчас век индустриализации, надо работать повышенными темпами. Для меня главное — отметить сдвиги в сознании людей, переломные моменты в развитии хозяйства. Но и быт надо тоже отразить. Народ у вас, надо признать, гостеприимный, щедрый на хлебосольство. Такого радушия, как у северян, нигде прежде не встречал… Слышал я, Григорий Прокофьевич, что вы одним из первых сдали в колхоз коров и лошадь, пример тем самым подали? Что вас побудило?

— Да как тебе сказать, — замялся старик. — На вид перед людьми чтоб выставиться у меня и в мыслях не было. Не в моей это натуре. А обществом жить — лучше, чем особицей. На рыбу да на зверя одному-то не больно ловко. Артелью завсегда способнее. К людям идешь — что ж за свое добро держаться-то? Жили мы допрежь в лесах, на отшибе да при лучинушке. Свечечки порой недоставало, не то что уж хлебушка. Мясца, конешно, промыслишь, а без хлебушка и оно не больно-то по нутру. Старики говорили: хлеба край — под дверью рай, а хлеба ни куска — в горнице тоска. В Чигру муку завозили морем с Архангельска, а о тех, кто обитал в лесных выселках, разве кто станет заботиться?

— Когда перебрались с семьей в Чигру, чем занимались? — сразу приступил к делу Куковеров, часто вскидывая на старика взгляд и черкая огрызком карандаша в блокноте.