Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Мы проехали по всей ярмарке, У самого края леса, в тени кокосовых пальм, креолы пели и плясали, громко крича «браво» и хлопая в ладоши. Вино пенилось в бокалах, и испанская гитара, султанша этого празднества, плакала в своей мавританской ревности и рассказывала о горестях любви под луной Альпухарры. Протяжная жалоба индианок заглушалась стуком подков. Азиаты — китайские и японские купцы — проходили, затолканные буйною ярмарочною толпой, вечно понурые, вечно мрачные, с неизменно повисшими косами, которых ни разу не встрепенуло веселье. Желтые, словно вылитые из воска, они шлепали своими туфлями среди окружавших их чернокожих и тонкими, бабьими голосами предлагали веера из сандалового дерева и трости с черепаховыми ручками. Мы обошли всю ярмарку, а обещанных белых лошадей так и не увидали. Когда мы уже возвращались, кто-то схватил меня за руку. Это была Нинья Чоле. Она была очень бледна; она пыталась мне улыбнуться, но губы ее дрожали, и в глазах ее я прочел тревогу. Положив мне обе руки на плечи, она воскликнула с притворной веселостью:

— Только, пожалуйста, не сердись. — И, припав к моей руке, добавила: — Мне стало скучно, и я вышла… За хижиной были петушиные бои. Понимаешь? Ну так я пошла туда, поставила и проиграла!

Она вдруг умолкла, грациозно повернула голову и показала мне на рослого белокурого юношу, который весь как-то выгнулся и поклонился.

— Этот господин теперь мой кредитор.

Столь неожиданный поворот дела поверг меня в какое-то глухое уныние, к которому примешивалась и ревность. Я высокомерно спросил:

— А сколько проиграла сеньора?

Я думал, что ее партнер окажется настолько галантным, что не потребует выигранных денег, и хотел даже подсказать ему эту мысль своим холодным и презрительным видом. Белокурый юноша очень вежливо мне улыбнулся:

— Прежде чем начать играть, сеньора предупредила меня, что денег у нее нет. И мы уговорились, что за каждые сто унций она заплатит одним поцелуем. Она проиграла, и я выиграл три поцелуя.

Я почувствовал, что бледнею. Но до чего же я был поражен, когда Нинья Чоле, заломив руки, бледная, с видом трагической героини, воскликнула:

— Я заплачу! Я заплачу!

Движением руки я заставил ее замолчать и, приблизившись к молодому человеку вплотную, закричал, после каждого слова прищелкивая языком, словно хлыстом:

— Сеньора — моя жена, и ее долг — мой долг.

И я ушел, уводя с собой Нинью Чоле. Некоторое время мы шли молча. Потом, прижавшись к моей руке, она прошептала:

— Ты действительно настоящий кабальеро.

Я ничего не ответил. Нинья Чоле стала тихо плакать. Уткнув голову мне в плечо, рыдая в своей неуемной страсти, она вскричала:

— Боже мой! Я не знаю, что готова для тебя сделать!

Сидевшие у дверей хижин индианки в лохмотьях, обвешанные амулетами и коралловыми ожерельями, продавали бананы и кокосовые орехи. Это были тридцатилетние старухи, одряхлевшие и в морщинах, своим фантастическим уродством напоминавшие идолов. Их лоснившиеся спины блестели на солнце; их черные отвислые груди напоминали об оргиях, ведьмах и колдунах. Сидя на корточках у края дороги, с растрепанными волосами, полуобнаженные, они под этим жгучим солнцем, казалось, дрожали от холода. Можно было подумать, что это сивиллы какого-то древнего культа, похотливого и кровожадного. Дети их, совсем бурые от солнца, ловкие, как дьяволята, подглядывали сквозь щели хижин и пробирались под навес, где завывали расстроенные шарманки. Мулатки и крестьянки харочо кружились в странных сладострастных танцах, которые негры привезли с собою из Африки, и их яркие сагалехо колыхались в поворотах и фигурах священных плясов, с которыми некогда приносили в жертву пленных под патриархальною тенью баобаба.

Мы вернулись в хижину. Мрачный и раздраженный, я опустился в гамак и громко приказал конюхам седлать лошадей, чтобы сию же минуту уехать. В дверях показалась темная тень индейца:

— Сеньор, у пегой лошади, на которой ехала госпожа, отскочила подкова. Прикажете подковать ее?

Я вскочил с гамака с такой яростью, что индеец в испуге попятился. Улегшись снова, я крикнул:

— Делайте все, только скорее! Черт бы вас всех побрал, Куактемосин!

Нинья Чоле, побледнев, смотрела на меня с мольбою:

— Не кричи. Если бы ты знал, как ты меня пугаешь!

Ничего не ответив, я закрыл глаза. В темной и душной хижине надолго воцарилось молчание. Негр неслышными шагами ходил взад и вперед, поливая устланный травою пол.

Снаружи доносилось фырканье лошадей и голоса индейцев, которые, взнуздывая их, с ними говорили. В освещенном солнцем проеме двери большие мухи жужжали свою монотонную летнюю песню. Нинья Чоле встала и подошла ко мне. Не говоря ни слова, а только вздыхая, она погладила мне лоб своими пальцами феи. Потом она сказала:

— Скажи, если бы этот русский был настоящим мужчиной, ты мог бы меня убить?

— Нет!

— Ты убил бы его?

— Тоже нет.

— Ты бы ничего не сделал?

— Ничего.

— Это значит, что ты меня презираешь?

— Это только значит, что ты не маркиза де Брадомин.