Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Отсылка к Квинтилиану, наоборот, абсолютно уместна. В «Воспитании оратора» («Institutio oratoria»), точнее, в его пятой книге, Валла мог найти пространное обсуждение вопроса о доказательствах («De probationum divisione»). В числе внешних доказательств, то есть тех, что не основаны на ораторском искусстве («inartificiales»), Квинтилиан называл «предубеждения, общественное мнение, допросы, записи [tabulae], клятву и свидетелей: вещи, из которых состоит большинство судебных тяжб» (V, 1, 1)[190]. В комментированном издании «Institutio oratoria», напечатанном в Венеции в 1493 году, читаем, что под «tabulae» следует понимать завещания и дипломы («instrumenta»). Текст «constitutum Constantini», вероятно, прекрасно соответствовал этому разделу. Комментатор издания 1493 года (примечания подписаны именем Рафаэле Реджо) на самом деле тайно пользовался заметками о Квинтилиане, которые Валла, умирая, так и оставил ненапечатанными. Эта литературная кража привела к тому, что там же, в Венеции, спустя год вышло в свет новое издание Квинтилиана, в котором наконец появилось имя Валлы и часть его примечаний[191].

Валла владел двумя кодексами «Institutio oratoria». Один из них оказался утрачен. Другой, «Parisinus latinus 7723», был датирован Валлой 9 декабря 1444 года. Мы точно знаем, что он начал работу над комментарием к тексту Квинтилиана в августе 1441 года, – об этом он писал Джованни Тортелли[192]. Отсюда следует, что рассуждение о так называемой подложной грамоте Константина создавалось в тот момент, когда Валла уже начал или вот-вот собирался писать заметки о Квинтилиане. За хронологическим совпадением между двумя проектами проступают и содержательные сходства[193]. Показывая подложность «constitutum», Валла почти точно следует предложениям Квинтилиана: документ неправдоподобен; он опровергается другими источниками; он включает в себя сведения о хронологии, вступающие друг с другом в противоречие, – такие, как указание на Константинополь, абсурдное в тексте, который, как предполагается, написан сразу после обращения Константина. Таким образом, «constitutum Constantini» входило в категорию откровенно подложных документов, весьма обширную, согласно Квинтилиану[194].

Валла относился к Квинтилиану с таким энтузиазмом, что ставил его выше Демосфена, Цицерона и даже Гомера, как он писал Джованни Тортелли[195]. Без сомнения, Квинтилиан был весьма эффективным писателем и, вероятно, отличным учителем, однако оригинальным мыслителем он не был. «Предубеждения, общественное мнение, допросы, записи [tabulae], клятвы и свидетели»: этот отрывок из «Воспитания оратора» в точности соотносился с «Риторикой» Аристотеля. «Tabulae», например, соответствовали греческому слову «syngraphai»[196]. Различение между «техническими» («entechnoi») и «нетехническими» («atechnoi») доказательствами, которое Квинтилиан проводит в начале пятой книги «Воспитания оратора» (V, 1, 1), замечая, что всеобщий консенсус в отношении этого пункта уже достигнут, также явно восходит к Аристотелю. Возможно, Квинтилиан никогда не читал «Риторики», однако между его подходом и подходом Аристотеля точек пересечения очень много[197].

6

Аристотель отстаивал точку зрения, согласно которой доказательство является рациональным ядром риторики. Такой подход решительно противоречит автореференциальной версии риторики, получившей распространение в наши дни и основанной на тезисе о несовместимости риторики и доказательства. Как же стало возможно настолько радикальное переосмысление ключевого положения одного из фундаментальных текстов нашей интеллектуальной традиции?[198] Как получилось, что глубоко наивная идея, будто понятие доказательства есть не что иное, как проявление позитивистского простодушия, оказалась просто принята на веру?

Ответить на эти вопросы не так уж легко. Согласно Фридриху Зольмзену, одному из наиболее авторитетных историков античной риторики, аристотелевская традиция сохранилась и передалась дальше в первую очередь благодаря Цицерону. В частности, Зольмзен подчеркивает: то, как Цицерон интерпретирует возбуждение эмоций, вероятно, доказывает его прямую зависимость от Аристотеля[199]. Действительно, существует отрывок, где Антоний, который считается наиболее близким самому Цицерону из числа участников диалога «Об ораторе» («De oratore»), говорит, что читал сочинения Аристотеля, посвященные риторике (II, 38, 160). Впрочем, само утверждение помещено в контекст, который свидетельствует о правоте тех, кто считает, что Цицерон знал «Риторику» Аристотеля лишь по косвенным источникам, через посредство одного из компендиумов эллинистической эпохи[200]. Цицерон замечает, что Аристотель не был специалистом по риторике (он «презирал» это искусство), что своей похвале он предпослал резкое осуждение диалектики у философа-стоика Диогена, а его красноречие назвал «скудным, сухим, рубленым и дробным».