Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Та же самая история [жизнеописание Сильвестра], на которую ты ссылаешься, сообщает нам, что в течение долгого времени ни один человек из сенаторского сословия не хотел принять христианство и что Константин за плату склонял бедняков к крещению. А ты говоришь, что сразу же, в первые дни, сенат, оптиматы, сатрапы, как будто они были христианами, вместе с цезарем вынесли постановление об оказании почестей Римской церкви! Что уж сказать насчет того, что ты вмешал в это дело сатрапов? Вот олух, вот пень! Разве так говорят цезари? Разве так обычно составляются римские постановления? Кто слышал, чтобы когда-нибудь сатрапы упоминались в собраниях римлян? Насколько я помню, я никогда не сталкивался при чтении книг с тем, чтобы какой-нибудь римлянин или даже какой-либо житель римских провинций был назван сатрапом[180].

Дистанция между Валлой – полемистом и ритором и Валлой – основателем современной исторической критики кажется бесконечной. Впрочем, возникшая трудность – это часть более общей проблемы. За последние двадцать пять лет понятие доказательства, как правило, считалось характерной чертой (почти символом) позитивистской историографии. Доказательству противопоставлялась риторика: акцент на риторическом измерении историографии, который нередко приводил к их полному отождествлению, стал главным оружием в полемике против стойкого позитивизма историков. «Лингвистическому повороту», о котором часто заходила речь, следует дать более точное определение – «риторический поворот».

3

У истоков риторического поворота стоял Фридрих Ницше. Впрочем, мысль воспользоваться риторикой как осадным орудием скептицизма еще древнее: профессор филологии Базельского университета спустя более чем два тысячелетия пошел по стопам софистов. Такая интеллектуальная генеалогия (софисты, Ницше) предложена на первой странице книги американского историка Нэнси Стрювер «Язык истории в эпоху Ренессанса: Риторика и историческое сознание у флорентийских гуманистов» («The Language of History in the Renaissance: Rhetoric and Historical Consciousness in Florentine Humanism», 1970). Стрювер без колебаний признает, что анализировала отношение Леонардо Бруни, Поджо Браччолини и, в меньшей степени, Лоренцо Валлы к истории и языку в свете недавней моды.

Моду эту своевременно зафиксировал (и, разумеется, одобрил) чувствительнейший интеллектуальный барометр – Ролан Барт. В статье 1967 года, напечатанной в «Times Literary Supplement», он противопоставил структурализм как риторику структурализму как науке, раскритиковав последний за близость к «буржуазному позитивизму» гуманитарных наук. В том же году Барт предложил свести историографию к риторике – в работе «Le discours de l’histoire» («Дискурс истории»), имевшей куда больший резонанс[181]. Оба текста, несмотря на малоубедительность попытки осмыслить структурализм sub specie rhetorica, уже указывают на иную интеллектуальную атмосферу: ту самую (имеющую разные названия: постструктурализм, постмодернизм и т. д.), в которой мы по-прежнему живем. Ярлыки не имеют большого значения: впрочем, недавняя мода, о которой говорила Стрювер, определенно совпала с долгосрочным возвращением риторики на интеллектуальную сцену.

Неужели нам нужен Барт (или Ницше), дабы обнаружить, сколь важна риторика в произведениях Леонардо Бруни, Лоренцо Валлы и Поджо Браччолини? Кажется, совсем нет, учитывая, что одна из наиболее влиятельных сегодня трактовок итальянского гуманизма (если не самая влиятельная) строится на признании центрального значения риторики. Речь идет об интерпретации Пауля Оскара Кристеллера, которую он предложил в целой серии впечатляющих исследований, создававшихся на протяжении более чем полувека. Мы имеем дело с двусмысленностью, которую необходимо прояснить. Однако прежде следует сделать отступление и ввести ремарку об истории (или предыстории) принадлежавшего Кристеллеру толкования.

4