Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Эти слова, пояснял Ле Гобьен, возымели немедленное действие. Многие из туземцев взялись за оружие и стали готовиться к нападению на испанцев. В разных местах произошли ожесточенные столкновения; несколько дней спустя бунт был подавлен.

2

Речь Юрао (одна из многих речей, включенных в «Историю» Ле Гобьена), без сомнений, весьма красноречива. Через семьдесят лет, как уже справедливо было отмечено, она отозвалась в речи старого туземца в «Supplément au Voyage de Bougainville» («Дополнении к Путешествию Бугенвиля») Дидро[225]. Возможно, у нынешнего читателя возникнет впечатление, что этот текст служит предшественником многих произведений, созданных намного позже в осуждение европейского культурного империализма. Впрочем, тот же нынешний читатель принимает за само собой разумеющееся две вещи: с одной стороны, столь искусно написанный текст, как сочинение Ле Гобьена, нельзя считать верным слепком с действительно произнесенной речи, с другой – включение подобного фрагмента в историографическое исследование сегодня кажется абсолютно неуместным, если не абсурдным[226]. Впрочем, вопрос в том, каково было отношение к этим понятиям в 1700 году.

К тому моменту уже более века включение в историографические сочинения речей, приписываемых жителям неевропейских стран, приводило иезуитов в большое недоумение. Собирая документы для своей «Historia natural y moral de las Indias» («Естественной и нравственной истории Индий»), Хосе де Акоста получил от другого иезуита, Хуана де Товара, рукопись, озаглавленную «Historia mexicana» («История Мексики»). В ответ Акоста задал Товару три вопроса: достоверна ли эта книга? как могло случиться, что жители Индии, не знавшие письма, сохранили воспоминания о столь многочисленных и разнообразных вещах? И наконец:

Быть может, следует приписать речи и рассуждения, включенные в сию историю, древним риторам (как в самой книге и утверждается), ведь ясно, что таковые речи, пространные и в своем роде изысканные, не могли сохраниться у людей, не знавших письменности?

Товар отвечал, что индийские юноши, «воспитанные на риторике», обычно заучивали речи наизусть[227]. Со своей стороны, иезуитские миссионеры в Канаде без колебаний сравнивали рассуждения туземцев с речами, встречающимися на страницах Тита Ливия[228]. В конце концов, риторика, как утверждал Аристотель в самом начале своего трактата, подобно диалектике, соответствующей ей в сфере логики, рассматривает «предметы, знакомство с которыми может некоторым образом считаться достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки» (1354a)[229].

Несколько десятилетий спустя возможность включать речи или рассуждения в историографические сочинения начала обсуждаться с более общей точки зрения. Иезуит Агостино Маскарди в трактате «Dell’arte historica» («Об искусстве истории»), напечатанном в Риме в 1636 году, писал, что «пример всей древности, в нынешние дни уже ставший правилом», не оставлял сомнений: речи («dicerie») можно с полным основанием помещать в исторические творения[230]. В действительности подробный анализ, побудивший Маскарди сделать это утверждение, показывал, что греческие и римские историки относились к речам и монологам по-разному. Еще через сорок лет другой иезуит, француз Рене Рапен, подчеркивал расхождения по этому вопросу среди «наших учителей» и предлагал отказаться от «формальных речей, произносимых перед воинством или прежде битвы, а также от скучных и многословных разговоров». «В самых достоверных исторических сочинениях, – заключал он – апологии больше уже почти не приводятся [ne sont presque plus d’usage]» и заменяются непрямой речью[231]. Дискуссия продлилась несколько десятилетий[232]. Однако в 1700 году, когда Ле Гобьен опубликовал свою «Историю Марианских островов», речи, подобные той, что произнес благородный туземец Юрао, уже решительно вышли из моды.