Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Я попробую проанализировать эту речь исключительно с формальной точки зрения, на время оставляя в стороне ее возможные референциальные значения. Действительное содержание слов Юрао менее важно, чем образец, на который они оказались ориентированы: глава заговорщиков обращается к своим сторонникам накануне решающего сражения. Мы склонны видеть за фигурой Юрао античный прообраз – Катилину, врага римской олигархии, отрицательного персонажа трактата Саллюстия «De coniuratione Catilinae» («О заговоре Катилины»)[233]. Противоречивое описание Юрао под пером Ле Гобьена действительно создано по схеме, предложенной Саллюстием: «ловкий человек», «намного более способный и умный, нежели обыкновенно случается у варваров»; человек, «завоевавший такой авторитет у народа и знати, что считался своего рода оракулом»; человек, «ставший заклятым врагом миссионеров», отверг дары, поднесенные ему иезуитом Сан-Виторесом, дары, которые лишь утвердили его в «его гордыне и дерзости». «Он испытывал одно желание – сеять беспорядки, призывать к бунту против испанцев…»[234].

Судьба Саллюстия и его трактата «О заговоре Катилины» в течение XVII века складывалась чрезвычайно благополучно. В 1675 году неизвестный издатель французского перевода сочинений Саллюстия сравнил писателя с его великим последователем – Тацитом, как в плане «повествования, тела истории», так и в смысле «ее души, то есть политических наставлений»[235]. Отголоски работы «О заговоре Катилины» можно обнаружить как в сочинении «Congiura del Conte Giovanni Luigi de’ Fieschi» («Заговор графа Джованни Луиджи де Фиески»), написанном иезуитом Агостино Маскарди, а затем вольно переведенном и переработанном кардиналом де Рецем, так и в «Conjuration des Espagnols contre la République de Venise en l’année M.DC.XVIII» («Заговоре испанцев против венецианской республики в 1618 году») аббата Сезара де Сен-Реаля, также воспитанного иезуитами[236]. В определенной степени Саллюстий пленил потомков именно речами, включенными в его творения. Речь Катилины к его сторонникам была столь знаменита, что Паоло Бени, профессор риторики из университета Падуи, отталкивался от нее, рассуждая о функции речей как таковых в исторических произведениях[237].

Включение речей оправдывалось тем, что они служили риторическим украшением, впрочем, имевшем тенденцию к гипертрофии, подобно барочным церквям. Возможно, писал почти извиняющимся тоном Агостино Маскарди во введении к своему «Заговору графа Джованни Луиджи де Фиески», «помещенные мной речи излишне длинны и слишком многочисленны». На самом деле, именно речи послужили причиной успеха его произведения, как на то указывает полное название тома, составленного из разных текстов и вышедшего в Лондоне в 1678 году: «A collection of select discourses out of the most eminent wits of France and Italy. A preface to Monsieur Sarrasin’s works by Monsieur Pelisson. A dialogue of love. Wallenstein’s conspiracy, by Mr. Sarrasin. Alcidalis, a romance, by Mr. Voiture. Fieski’s conspiracy, by Signor Mascardi» («Собрание избранных речей из сочинений самых выдающихся умов Франции и Италии. Предисловие господина Сарразена к творениям господина Пелиссона. Диалог о любви. Заговор Валленштейна, господина Сарразена. Альсидалис, romance, г-на Вуатюра. Заговор Фиески, господина Маскарди»). Это любопытное сочетание истории и вымысла позволяет понять, что функция речей в исторических произведениях – всего лишь один из аспектов более широкой проблемы. Маскарди тонко заметил, что речи, как в исторических произведениях, так и в судебном красноречии, есть не что иное, как попытки выдвинуть предположения о том, что случилось в действительности. Разговор шел, повторял он, о функции правдоподобия в историографических творениях. Вопрос этот восходил к Аристотелю, который в «Поэтике» связал историю с истиной, а поэзию – со сферой правдоподобного[238]. Сейчас кажется очевидным, что окончательное исчезновение речей из исторических сочинений имело следствием ни больше ни меньше как общий пересмотр границ между историей и вымыслом. Оно подразумевало, таким образом, а) появление исторического романа; б) рождение истории нравов, или histoire des mœurs; в) слияние любви к древности и histoire philosophique («философской истории»), которое, как показал Арнальдо Момильяно, привело к появлению историографии в современном смысле слова[239]. Страницы Ле Гобьена – это только небольшой эпизод гораздо более обширного сюжета.

3