Соотношения сил. История, риторика, доказательство

Теперь я хотел бы вернуться к тексту, с которого начал, – к речи, произнесенной главой заговорщиков. С точки зрения читателя XVII века, подобный сюжет обладал множеством смыслов. «Заговор, – писал Сен-Реаль в начале своего сочинения о попытке маркиза де Бедмара свергнуть Венецианскую республику в 1618 году, – это величайшее из человеческих предприятий <…>, самая нравственная и поучительная историческая тема, каковую можно только себе вообразить»[240]. В эпоху европейского абсолютизма заговоры давали уникальную возможность проанализировать, с одной стороны, политическую власть и истоки ее легитимности, а с другой – трагическое одиночество индивида, посмевшего противопоставить себя этой власти[241].

Глава заговорщиков – это трагический герой. Обычно историк не разделяет его ценностей и идеалов. Мы видим, как здесь проявляется потенциал речей как риторического приема. «Историк, – комментировал Мабли в своем трактате «О том, как писать историю» (1783), – с успехом будет вкладывать в уста великих мужей, которых он заставляет говорить, то, что показалось бы оскорбительным в его собственных устах»[242]. С помощью такого героя – героя отрицательного – историк сможет критиковать собственные идеи и убеждения, а также законную власть, в том числе предлагая основания, служащие ее свержению.

Заговоры как историографический сюжет увлекали иезуитов, и это обстоятельство без труда объяснимо. Достаточно вспомнить об их пристрастии к театру, об их отважных размышлениях о политической власти, доходивших до теоретизирований о правомерности цареубийства, об их подходе к культурному многообразию[243]. Последний пункт требует дополнительного прояснения.

4

В книге «Проблемы поэтики Достоевского» (1929) великий русский литературовед Михаил Бахтин предложил различать тексты монологические (или монофонические), где доминирует более или менее скрытый авторский голос, и диалогические (или полифонические), где сталкиваются противоположные мировоззрения, свое отношение к которым автор не высказывает. В качестве примера последней категории Бахтин привел диалоги Платона и романы Достоевского. Никому бы не пришло в голову поставить рядом с этими сочинениями произведение, написанное в агиографическом духе, такое, как «История Марианских островов» Ле Гобьена. И тем не менее саму мысль дать слово туземцам можно рассматривать как осознанную попытку ввести разноголосицу, благодаря которой монологическое по сути повествование обретает диалогическое измерение.

Это диалогическое измерение можно связать с необычным подходом иезуитских миссионеров к культурному многообразию. Стремясь распространить веру Христову, они решили приспосабливаться к любым обычаям: от индийской системы каст до китайского культа предков. В «Назидательных и любопытных письмах» постоянно подчеркивались полемические следствия подобной стратегии миссионеров. Те, кто жил «в Индии будто во Франции, в Англии, в Голландии, не ограничивая себя и не приноровляясь, в пределах возможного, к традициям индийских народов», дискредитировали имя европейцев в глазах туземцев[244].

Источником вдохновения в протоэтнографической деятельности иезуитов, подробно документированной благодаря письмам в азиатские и американские миссии, служило желание избежать того, что сегодня мы назвали бы предрассудками, основанными на этническом принципе. В 1720 году отец Дюальд, сменивший Ле Гобьена в качестве издателя «Назидательных и любопытных писем», подчеркивал превосходство живших в Индии иезуитских миссионеров над «теми, кто путешествовал из любопытства или торговли ради». Последним известны лишь прибрежные области; напротив, миссионеры в определенном смысле становятся туземцами («sont comme naturalisez parmi eux»); они выучивают их язык и в итоге прекрасно знают их привычки, законы и обычаи[245]. «Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев»: товарищ Ле Гобьена, отец Луи Ле Конт, развил мысль св. Павла из его Послания к Коринфянам (1 Кор 9:19–23), превратив ее в оправдание миссионерской стратегии иезуитов, основанной на религиозном принципе accommodatio, приспособления:

С варварами следует вести себя по-варварски, с цивилизованными народами – цивилизованно; в Европе надлежит вести обычную жизнь, среди же кающихся жителей Индии – жизнь глубоко строгую; в Китае необходимо носить изящные одежды, а в лесах Мадурé – ходить полуголыми: таким образом будет проще приобщить умы к Евангелию, единообразному и непреложному[246].

Впрочем, с точки зрения иезуитов, слово «варвар» обладало двойственными коннотациями. В 1715 году отец де Майя отправил письмо с описанием острова Тайвань[247]: