Соперник

– А теперь кто ты? – спрашивает он.

– Фэллон Пирс.

– Где ты родилась?

Мой голос спокоен.

– В Бостоне, штат Массачусетс.

Он делает шаг назад, освобождая немного пространства впереди меня.

– И чем ты хочешь заниматься в этой жизни? – спрашивает отец.

Я поднимаю на него глаза и шепчу:

– Я хочу создавать новые вещи.

Он протягивает руку, берет с полки полотенце и дает его мне. Я прижимаю полотенце к груди. Мне больше не холодно. Я вообще больше ничего не чувствую.

Он наклоняется и целует меня в лоб. Наши глаза встречаются.

– Какие бы волнения ни происходили на поверхности моря, они не потревожат спокойствия его глубин, – он цитирует Эндрю Харви. – Никто не может заставить тебя перестать быть собой, Фэллон. Не давай никому такой власти.

Вдруг мне пришло в голову, что я не плакала с того самого дня. Бывало, что я была близка к этому, однако за два года не проронила ни слезинки. Отец продержал меня у себя ровно неделю. Этого времени оказалось достаточно, чтобы порезы от осколков лобового стекла зажили. А потом он отправил меня обратно в школу-интернат, строить свою новую жизнь.

Этим я и занялась. Есть вещи, которым можно научиться только на собственном горьком опыте. Жизнь продолжается, рано или поздно на твоем лице снова появляется улыбка, а время залечивает раны или притупляет боль, если не может их залечить.

Я исправила оценки, завела пару друзей, много смеялась.

Хотя и простить тоже не смогла. Предательство – это нож в спину, а он всегда глубоко ранит. Эта рана и заставила меня вернуться в город в июне. Но я и представить не могла, что Мэдок до сих пор имел такую власть надо мной.

Он хотел меня. Я это знала. Я это чувствовала. Но почему? Что я такого сделала, чтобы он так зациклился на мне?

Когда нам было по шестнадцать, он был верен только мне, – в этом я не сомневалась. Имела ли теперь я право ненавидеть Мэдока за то, что он попытался забыть меня, подумав, что я бросила его по собственной воле?

Мне столько нужно было рассказать ему. Все, что он имеет полное право знать. Но вдруг я ужаснулась, что уже и так рассказала слишком много.

Мэдоку прекрасно жилось без меня. Наши отношения завязались в неудачное время. Им некуда было развиваться. Он совсем не знал меня, не представлял, чем я интересуюсь. Мы говорили только о каких-то глупостях.

Как только он удовлетворял свою потребность в сексе, сразу уходил. Ни о каком ребенке говорить и смысла не было. Если бы он узнал о нем, то, несомненно, сбежал бы. Мэдок совершенно не был готов нести за кого-то ответственность. И неизвестно, будет ли когда-нибудь способен к этому.

По дороге в Шелберн-Фоллз, куда мне надо было вернуться из-за матери, я слушала громкую музыку, пытаясь заглушить нарастающее чувство вины. Утром мать написала, что я оставила в доме свои вещи и если я не приеду их забрать, то все это отправится в помойку.

Я покачала головой и потерла усталые глаза. Черные металлические створки ворот медленно разошлись в стороны, когда я, набрав код, медленно въехала во двор на G8.

Была суббота, около двенадцати пополудни, и по голубому октябрьскому небу плыли редкие облачка. На улице было прохладно, а я не взяла с собой куртку. Ничего, обойдусь толстовкой с джинсами. Волосы были распущены еще с прошлой ночи, но, приняв с утра душ, я их слегка расчесала. Мне почему-то хотелось, чтоб на волосах оставался запах Мэдока вместе с кусочками травы, которые я до сих пор там находила. Припарковавшись напротив дома Карутерса, прямо за маминым авто, я взяла с пассажирского сиденья очки.

Они появились у меня много лет назад и были предназначены только для чтения, но я носила их почти постоянно. В них я чувствовала себя более защищенной.

Войдя в дом, я пересекла фойе, прошла в лестничный холл и через него в заднюю часть здания. В нем стояла тишина. Он казался таким пустым, будто всех воспоминаний, связанных с ним, и семьи, что тут жила, не было вовсе. Холод мраморного пола проникал сквозь подошвы кедов и пробирал до костей, а высокие потолки больше не сохраняли тепло.

Заглянув во внутренний дворик через стеклянные двери, я увидела Эдди. Она подметала вокруг бассейна, уже затянутого на зиму брезентом.