Соперница [litres]

Все, что ей довелось увидеть в тот вечер в «Ла Скала», Карлотте крайне не понравилось. Прежде всего, ей казалось, что она сидит не в оперном театре, а в драматическом или даже в кинозале; судьба персонажей затмевала вокал, публика следила за развитием сюжета, будто это мелодрама, которую проецируют на экран заштатного кинотеатра. Виолетта (стразы и черный атлас) предстала благородной и невинной жертвой, Жермон – отъявленным злодеем, Альфред – роковым красавцем. Сидевшие в зале зрители были настолько увлечены разворачивающимся на сцене действом, что ко второму акту все они, включая спутника Карлотты, достали носовые платки.

Карлотта молча кипела от негодования. Черт побери, это что угодно, но не опера! Опера – это идеальные голосовые связки, создающие прекрасные звуки, это нескончаемое удовольствие, такое же удовольствие, как изысканное блюдо или игристое вино, а вовсе не боль, трагедия, ядовитая сентиментальность и эротика на грани истерии. Приятное развлечение обернулось чем-то чудовищным, чрезмерно экспрессивным. Просто невыносимо. До боли.

В последнем акте Карлотта расслабилась, ибо предвидела, что произойдет: гречанка, истощив силы, вот-вот сорвется и публика поймет, что это самозванка. Виолетта угасала, Карлотта чувствовала, что у Каллас, бледной, изможденной, измученной, не осталось резервов, что она вряд ли сможет вытянуть финал, ее энергия ушла на два предыдущих акта. Голос подернулся траурной пеленой. Стоя перед зеркалом, Каллас скорее выталкивала обрывки фраз, чем пела «Addio del passato», прощаясь с ушедшей юностью; но публика, одураченная ее актерским мастерством, решила, что это такой прием, и устроила певице овацию. Когда вернулся Альфред, возлюбленный Виолетты, голос Каллас взмыл со вновь обретенной силой, но вскоре опять стал затухать. Карлотта сгорала от нетерпения: соперница вот-вот сфальшивит, пустит петуха, сорвет связки; она нутром чувствовала, что Каллас выдыхается… Однако с фантастическим мастерством измученная певица сумела доползти до конца сцены предсмертной агонии и триумфально взять последнюю высокую ноту в тот момент, когда перед взором умирающей Виолетты вспыхивает свет. Вот ведь гадина!

Карлотта была потрясена. Зрители вскочили в едином порыве и бурно зааплодировали. Ее любовник, забыв про нее, выкрикивал: «Браво! Браво!» Карлотта, не в силах вынырнуть из накрывшей ее черной волны, выплеснула негодование на Алессандро:

– Это неприлично, это разрушительно, это не опера, это… это… я даже не знаю что. Мы с этой дамой по-разному понимаем нашу профессию. Она ни на миг не позволяет слушателю в зале спокойно наслаждаться мелодией или предвкушать восторг кульминации, нет, она запрещает ему радоваться, она выплескивает эмоции прямо в лицо, заставляет поверить, что перед ним шлюха, затем жертва, а потом умирающая. Какое отношение это имеет к бельканто?! Просто голова раскалывается! В театр ходят не для того, чтобы страдать. Когда я пою, я счастлива. И другие, надеюсь, тоже… А эта Каллас – чистая отрава! В конце концов, «Травиата» – это прекрасные арии, которые обожает вся семья, а не эта жуткая история, которой нас сегодня потчевали. Слава богу, я не пою «Травиату», иначе тотчас вычеркнула бы ее из своего репертуара: играть проститутку, которая ползет по комнате, харкая кровью, жалкое зрелище! Мне нравится петь, а не играть. От этих персонажей с их тремоло и конвульсиями просто разит, от них не отделаться, мне это противно. Думаешь, приятно, когда сегодня ты японка в «Мадам Баттерфляй» и тебе малюют лицо белилами, а на следующий день мажут черной краской, потому что ты негритоска в «Аиде»? Я все это терплю, поскольку эти роли позволяют мне продемонстрировать мои си-бемоль и до третьей октавы. Особенно си-бемоль… В принципе, лучшее в «Травиате» – это начало: когда поднимают бокалы. Это идеальный момент! Люди поют, потому что отлично поужинали, это просто, непосредственно, радостно. Остальное – ты да я да мы с тобой… А ты заметил, как эта тронутая отощала? Конечно, это удобно, когда нужно напялить модное платье или сыграть чахоточную… Скажи по правде, ты хотел бы переспать с этой грудой костей… хотел бы, правда? Просто скажи мне! Эй, Алессандро! Я с тобой разговариваю!

Понимая, что, если не успокоить Карлотту, разверзнется ад, Алессандро прижал ее к себе и до рассвета несколько раз доказал, что ему нравятся только женщины в теле. Утром он даже произнес любимую фразу Карлотты: «Каллас? Это ненадолго! Вот увидишь: скоро о ней никто и не вспомнит…»