Сопротивление и покорность

…Ты, наверное, сейчас часто мучаешься с проблемой крещения твоего ребенка, поэтому-то главным образом и пишу тебе, ведь я догадываюсь, что тебя смущает известная «непоследовательность». Раньше мы иногда призывали к тому, чтобы ради самого таинства детей крестили как можно скорее, даже если отцы и не могут при этом присутствовать. Причины ясны. И все-таки я, как и ты, не могу не одобрить отсрочки до твоего приезда. Почему? Я, как и прежде, считаю желательным и, например для общины, правильным – особенно для приходского пастора, – если его чадо быстро примет крещение, в том случае, разумеется, если все делается с подлинной верой в действие таинства. И все-таки желание отца с молитвой принять участие в совершении таинства можно считать относительно справедливым; должен признаться, что, когда я над этим размышляю, мною в первую очередь движет мысль, что Бог любит и некрещеное дитя, которому предстоит крещение. В Новом Завете нет закона о крещении младенцев. Оно есть благодатный дар, полученный Церковью, и принимать его можно лишь с крепкой верой, а потому оно является очень сильным свидетельством веры для общины; но про того, кто вынужден внутренне принуждать себя, не имея должной веры, нельзя сказать, что он действует в духе Писания. Крещение младенцев утрачивает свои права, если осуществляется как демонстративный акт. Молитвы за ребенка и просьбы поскорее даровать нам день, когда мы вместе сможем понести его к купели, – не остаются неуслышанными. Пока существует оправданная надежда, что этот день не за горами, я не могу поверить в то, что для Бога так важен срок. Поэтому, положившись на Божественный благосклонный Промысл, можно спокойно переждать некоторое время, чтобы потом с усиленной верой совершить то, что сейчас было бы воспринято как исполнение обременительного закона… Итак, я – без всяких угрызений совести – какое-то время подождал бы; а там видно будет. Я думаю, принять участие в крещении и совершить его в крепкой вере куда важнее, чем чисто формальный обряд.

…Ты познакомишься теперь с тем уголком земли, который я так люблю, и узнаешь его гораздо лучше, чем я. С какой радостью я сидел бы с тобой рядом в машине, созерцая Чечилию Метелла или виллу Адриана. Пьета[16] всегда с трудом доходила до меня. Ты должен как-нибудь рассказать мне, почему она производит на тебя такое впечатление.

25.3.44

Вчера ночью была опять суматоха. Зрелище города, открывающееся с крыши, было потрясающим. До сих пор я ничего не знаю о братьях и сестрах (родители, слава Богу, уехали вчера в П.), но на западе ничего серьезного не было. Мне кажется диким, что во время радиосообщений о налетах тебя непроизвольно подмывает пожелать другим городам того, от чего самому жутко (как говорится, Флориан и все святые, сохраните домик мой, пусть сгорят другие): «может быть, они не полетят дальше Магдебурга, Штеттина и т. д.» Очень часто слышишь, как человек выдыхает такое пожелание. В эти моменты осознаешь во всей глубине natura corrupta и peccatum originale, а потому этот опыт, возможно, даже идет на пользу. Надо сказать, что активность авиации в последние дни снова резко повысилась, и я задаю себе вопрос, не является ли это снова компенсацией за несостоявшееся вторжение.

Лишь в мае я смогу подумать о каких-либо планах на будущее; постепенно я начинаю сомневаться во всех таких прогнозах, мной овладевает безразличие к ним; кто знает, может быть, надо рассчитывать на июнь? Моя собственная будущность в противоположность общей стала для меня делом второстепенным; а ведь то и другое весьма тесно взаимосвязаны. Так что я надеюсь, что мы снова сможем вместе обсудить наши планы на будущее…

У меня все неплохо; постепенно становишься, так сказать, местной принадлежностью, а из-за этого иной раз испытываешь больше беспокойства, чем хотелось бы.

Ты, наверное, прав в том, что для юга мало свойственна пейзажная живопись (за исключением южной Франции?). А Гоген? Или, может быть, то были не южане? Не знаю, как быть с Клодом Лорреном? И напротив, она характерна для Германии и Англии. У южан прекрасная природа, мы рвемся к ней и тоскуем по ней как по какой-то редкости. Кстати, без всякой связи с этим, не напоминает ли формула Мёрике – «Но что прекрасно, исполненным блаженства кажется в себе самом» – о Буркхардте? Мы легко рассуждаем о примитивных альтернативах Ницше, будто этому – «аполлоническому» – понятию красоты противопоставлено только лишь дионисийское или, как мы сегодня говорим, демоническое. Но это ведь совершенно не то. Возьми, например, Брейгеля или Веласкеса, или того же Г. Тома, Леопольда фон Калькройта, или французских импрессионистов. Это красота, не классическая, не демоническая, а просто земная красота, имеющая на то свое право; что до меня, то я должен признаться, что, пожалуй, только эта красота волнует мое сердце. Сюда относятся и недавно упомянутые магдебургские девы и скульптуры в Наумбургском соборе. Не бьет ли «фаустическая» трактовка готики мимо цели? Откуда тогда такая пропасть между скульптурой и архитектурой?..