Сопротивление и покорность

Вторая весна, которую я провожу в камере, все-таки отличается от прошлогодней. Все впечат­ления тогда были свежими, живыми, лишения и радости переживались с большей силой. Тем временем пришло то, что я никогда не счел бы возможным — привычка, и вопрос только, что во­зьмет верх — отупение или обостренность вос­приятия; думаю, что в разных областях будет по- разному. Вещи, восприятие которых притупилось, быстро улетучатся из памяти, они безразличны; другие же, напротив, сознательно или бессознате­льно перерабатываются в душе, их не забудешь, из сферы сильных переживаний они перешли в другую, отлились в форме четких знаний, прин­ципов и планов, в таком виде они сохранят свое значение для будущей жизни. Большая разница, сидишь ли в тюрьме один месяц или один год, ведь тогда получаешь не просто сильное или инте­ресное впечатление, но и вбираешь в себя огром­ную, совершенно новую жизненную область. Тем не менее, я думаю, что необходимы известные внутренние предпосылки для того, чтобы ассими­ляция этой жизненной сферы протекала без вреда, и мне кажется, что очень молодым людям длите­льное заключение чрезвычайно опасно в отноше­нии их внутреннего развития. Натиск впечатлений настолько силен, что грозит многое смести. Я вам очень признателен за ваши регулярные посеще­ния, письма и посылки, которые во многом облег­чили мне жизнь, а радость от каждого привета была с первого раза всегда велика и всегда побу­ждала ещё полнее использовать время моего пре­бывания здесь... Не могли бы вы попытаться до­стать мне новую книгу Ортеги-и-Гассета «Сущ­ность исторических кризисов», а если возможно, то

и предыдущую — «История как система», и потом «Британскую империю и США» X. Пфеффера? Надеюсь скоро увидеться с вами снова. С сердечным приветом

ваш благодарный Дитрих. 

ОТЧЕТ О ТЮРЕМНЫХ ПОРЯДКАХ

Необходимые формальности при поступлении были выполнены корректно. Первую ночь я про­вел в камере предварительного заключения; одея­ла на койке издавали настолько отвратительный запах, что, несмотря на холод, я не мог ими укры­ваться. На следующее утро мне бросили в камеру кусок хлеба, так что я вынужден был взять его с пола. Кофе на четверть состоял из кофейной гу­щи. Снаружи до меня впервые донеслась яростная брань персонала в адрес подследственных, эту ру­гань я слышал с той поры ежедневно с утра до ве­чера. Когда мы вместе с другими новичками строились, один из тюремщиков обозвал нас бро­дягами и т. п. Каждому был задан вопрос о при­чине его ареста: когда же я заметил, что она мне неизвестна, тюремщик с издевательским смехом ответил: имеет права вступать в разговор. Во время мытья передо мной вдруг вырос один унтер-офицер, не назвавший себя, и спросил, не знаком ли я с пасто­ром Н. ⁸ . Когда я ответил утвердительно, он вос­кликнул: «Это мой хороший друг», и снова исчез. Меня поместили в самую дальнюю камеру на верхнем этаже; на двери была табличка, запре­щающая входить без особого разрешения. Мне сказали, что писать и получать письма пока запре­щено, что я, в отличие от других арестантов, не буду выводиться на получасовую прогулку во двор, хотя в соответствии с тюремным уставом имею на это право. Я не получил ни газет, ни сига­рет. Через 48 часов мне вернули мою Библию. Ее проверяли на предмет проноса пилок, бритв и т. п. В остальном в последующие двенадцать дней камера открывалась только во время разда­чи еды и для выноса параши. Ни слова не было мне сказано. Меня не информировали ни о причи­не, ни о продолжительности моего ареста. На­сколько я понял из отдельных замечаний (впо­следствии это подтвердилось), я был помещен в от­деление самых тяжких преступлений, туда, где на­ходились смертники со скованными руками и но­гами.

В первую ночь в моей камере я почти не мог спать, поскольку заключенный в соседней камере громко рыдал несколько часов подряд, причем никому до него не было дела. Я тогда подумал, что такое, наверное, случается каждую ночь, но в течение последующих месяцев это повторилось лишь однажды.

Самой тюремной жизни в эти первые дни, про­веденные в полной изоляции, я не видел; только на основании почти беспрерывных криков тюрем­щиков я догадывался о том, что происходит. Главное впечатление, которое не изменилось вплоть до сегодняшнего дня, состоит в том, что с подследственным обращаются уже как с пре­ступником и что для арестантов практически не имеется никакой возможности отстаивать свои права в случае беззаконного обращения. Впослед­ствии я много раз слышал разговоры тюремщи­ков, в которых они беззастенчиво рассказывали, что при подаче жалобы на плохое обращение или даже на побои (что, вообще говоря, строго запре­щено) верят не арестантам, а только тюремщи­кам, крг ет' э, всегда находится приятель, кото­рый под хрисягой готов показать в пользу послед­них. Я узнал также о случаях, когда применялась такая практика.