Сопротивление и покорность

...А теперь я с радостью вбираю в себя твою «вечернюю беседу» (здесь снова погас свет, и я как раз сижу при свечах). Я представляю себе, будто мы сидим в те далекие времена после ужина (и ре­гулярных вечерних занятий ¹² ) в моей комнате на­верху и курим, время от времени подходим к кла- викорду, берем аккорды, рассказываем друг другу о том, что принес сегодняшний день. Я бы до бес­конечности расспрашивал тебя о периоде подго­товки, о твоей поездке к Каролусу ¹³ ... А в конце концов я бы стал тебе рассказывать, например, что, несмотря на все то, о чем я писал тебе, здесь мерзко, что жуткие впечатления преследуют меня до глубокой ночи и что отогнать их удается толь­ко повторением бессчетных стихов из песен, и что после такой ночи просыпаешься иногда со вздохом, а не с хвалой Богу. К физическим лише­ниям привыкаешь; можно сказать, что вот уже не­сколько месяцев живешь, не ощущая тела (даже чересчур); напротив, к психическим нагрузкам привыкнуть нельзя; у меня такое чувство, будто я состарился от увиденного и услышанного, и мир становится для меня невыносим и отвратителен. Наверное, ты сейчас удивляешься тому, что я так говорю, и вспоминаешь мои письма; да, ведь ты сам написал так мило, что я «постарался» успо­коить вас относительно моего положения. Я часто себя спрашиваю, кто я — тот ли, кто в этих жут­ких условиях постоянно корчится и мучается, как от похмелья, или тот, кто хлещет себя бичом, вы­зывая восхищение со стороны (да и в глубине своей же души) выдержкой, спокойствием, невоз­мутимостью, превосходством (иными словами, всем этим театром, или это не театр?)? Что это та­кое— манера держать себя? Короче, оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь это­му значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляются с каждым днем. Думаю, что именно поэтому мне были так важны Штифтер и Готхельф. Есть вещи поважнее, чем самокопание.

Потом я бы, наверное, поинтересовался, ду­маешь ли ты, что этот процесс, в котором я ока­зался связанным с абвером (и я считаю, что это едва ли останется тайной), поставит под угрозу мою профессиональную деятельность в будущем? Этот вопрос я могу вначале обсуждать только с тобой, и, может быть, если разрешат свиданье, мы сумеем немного поговорить об этом. Поду­май и скажи мне правду.

...Иногда мне кажется, что вся жизнь в основ­ном уже позади, и мне осталось только закончить «Этику». Но знаешь, в такие минуты меня охва­тывает желание, которое не с чем сравнить,— желание не исчезнуть бесследно (пожалуй, это же­лание скорее ветхозаветное, чем новозаветное).

...Только бы нам повидаться перед твоим отъ­ездом на свободу! Но если уж мне суждено встре­тить Рождество в тюрьме, то я отпраздную его по-своему, как на фронте, об этом можешь не бес­покоиться. Легче выигрывать крупные сражения, чем вести каждодневную изматывающую мелоч­ную войну. Я все-таки надеюсь, что в феврале тебе как-нибудь удастся выбить отпуск на несколько дней, а уж к тому времени меня наверняка выпу­стят, ведь не будут же они меня держать из-за той чепухи, которую они мне шьют.

Я опять переписываю статью «Что значит го­ворить правду?». Значение доверия, верности, тай­ны я стараюсь выделить в противовес «цинично­му» понятию правды, для которого все эти связи не существуют. «Ложь» есть разрушение, враждеб­ность по отношению к реальности в том виде, в каком она существует в Боге; тот, кто цинично правдив, лжец.— Кстати, как ни странно, но я не могу сказать, что мне недостает богослужения. В чем тут дело?

Твое библейское сравнение с «поеданием пись­ма» очень мило.

Если ты попадешь в Рим, навести там Ш. в от­деле Propaganda fide!

Каким тоном разговаривают с тобой солдаты? Грубо, или все-таки они уважают тебя? Здесь в ла­зарете все делается, конечно, в открытую, но свин­ства нет. Некоторые из молодых заключенных, как мне кажется, настолько подавлены длите л ь- ным одиночеством и долгими вечерними часами сидения в темноте, что от этого просто погибают. Безумие держать их месяцами без работы взапер­ти; в любом отношении это только деморализа­ция...

18.12.43