Сопротивление и покорность

«Но где же Бог еще сохраняет свои доме­ны?» — вопрошают пугливые натуры и, не находя ответа, проклинают все развитие, поставившее их в такую ситуацию. Я уже писал тебе о разных за­пасных выходах из помещения, ставшего сли­шком тесным. Стоит добавить еще сальто- мортале назад, в Средневековье. Но принцип Средневековья — гетерономия в форме клерика­лизма. А потому возврат к этому может быть только актом отчаяния, который возможен лишь за счет интеллектуальной честности. Это та самая мечта, о которой поется в песенке: «О, знать бы мне возвратный путь, далекий путь в край дет­ства». Пути этого нет — во всяком случае, через своевольное отречение от внутренней честности; он возможен только в смысле Мф 18,3, т.е. че­рез покаяние, что значит — через предельную честность.

И мы не можем быть честными, не сознавая, что мы должны жить в мире, «etsi deus поп dare- tur». А как раз это мы познаем — перед Богом! Сам Бог принуждает нас к такому выводу. Так на­ше совершеннолетие ведет нас к подлинному по­знанию нашей ситуации перед Богом. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Бог, который с нами, есть Бог, который хочет, чтобы мы жили без рабочей гипо­тезы о Боге, есть Бог, перед которым мы постоян­но пребываем. Перед Богом и с Богом мы живем без Бога. Бог дозволяет вытеснить себя из мира на крест, Бог бессилен и слаб в мире, но именно в этом и только через это Он с нами и помогает нам. Из Мф 8, 17 совершенно явно следует, что Христос помогает не благодаря своему всесилию, но благодаря своей слабости, своим страданиям!

В этом кроется коренное отличие от всех рели­гий. Религиозность указывает человеку в его бе­дах на могущество Бога в мире, Бог — deus ex machina. Библия же указывает человеку на бесси­лие, на страдание Бога; помочь может лишь стра­ждущий Бог. В этой связи можно сказать, что опи­санное развитие к совершеннолетию мира, кото­рое помогло разделаться с ложным представле­нием о Боге, расчищает для взора библейского Бога, своим бессилием завоевывающего власть и пространство в мире. Здесь, пожалуй, нужно пу­скать в ход «мирскую интерпретацию».

Кто я?

Кто я? Мне часто говорят, что я выхожу из своей камеры — покоен, радостен, тверд,— как из замка выходит властитель.

Кто я? Мне часто говорят,

что я беседую со стерегущими меня

свободно, дружески, ясно,

будто мой долг—повелевать.

Кто я? Мне также говорят, что несчастливые дни я встречаю равнодушно и с гордой усмешкой, как тот, кто к победам привык.

В самом ли деле таков я, как обо мне толкуют другие?

Или же я лишь то, что сам о себе я знаю?

Беспокойный, снедаем тоской, хворый, будто птица в неволе,

жадно хватая воздух, словно сдавлено горло,

тоскуя по краскам, цветам, посвисту птиц,

сгорая от жажды по доброму слову, по близости человеческой,

содрогаясь от гнева перед произволом, ничтожной обидой,

лишаясь покоя в ожиданье великих свершений,

в бессилье тревожась о друзьях в беспредельный дали,

опустошенный, без сил для молитвы, для мысли, для дела,

в изнуренье готовый со всем распрощаться?

Кто я? Тот или этот? Что же, сегодня я этот, а завтра я тот? Или то и другое я кряду? Пред людьми — лицемер, пред собою самим — малодушный нытик, достойный

презренья?

Или остаток во мне подобен разбитому войску, в беспорядке бегущему от уже добытой победы?

Кто я? Не насмешка ли это, в одиночестве мучиться, себя

вопрошая?

Кто бы я ни был, Ты знаешь меня, ведь Твой я, о Боже!

18.7.44