Сорок одна хлопушка

Договорив, Лао Лань вернулся обратно в дом. Подравшиеся женщины тут же разошлись, посмотрели друг на друга с ненавистью, но возможности сцепиться снова уже не было. Обе устали и пострадали. У Фань Чжаося выдранная прядь волос словно висела на клочке кожи. У жёнушки пуговицы оборваны, половина груди торчит наружу, вся грудь в красных царапинах.

Подошла мать, презрительно бросила обеим:

– Ладно, представление окончено.

Что-то бурча и всхлипывая, те разошлись прочь.

Монахов во дворе было семеро; музыкантов тоже семеро; под предводительством своего главы они собрались на месте действа, как две команды, участвующие в спортивном состязании. Команда монахов расселась вокруг стола на западном краю двора, они положили на стол свои деревянные рыбы,[80] стальные колокольчики и медные тарелки. Команда музыкантов расположилась вокруг стола на восточном краю, они тоже положили на стол свои трубы, сона и шэны с восемнадцатью отверстиями. Среди монахов лишь один был в жёлтой кашье, остальные в серых накидках через левое плечо. Все музыканты одеты в какие-то лохмотья, у троих ещё и живот выглядывал. Как только в доме трижды громко ударил большой деревянный колокол, мать скомандовала Яо Седьмому:

– Начинайте.

Стоявший между столами Яо Седьмой, словно дирижёр, поднял руки и проговорил, обращаясь к монахам справа и музыкантам слева:

– Отцы-наставники, начинайте! – После этих слов он резко махнул руками, словно отрубил что-то, и этим естественным и энергичным движением, таким показным, этот тип принял участие в происходящем. Должно быть, это побудило к участию и меня, но я сидел перед гробом, облачённый в траур и никому не нужный.

После того, как Яо Седьмой рубанул воздух руками, во дворе с обеих сторон загрохотало. С одного края к стуку деревянных рыб, перезвону стальных колокольчиков и буханью медных тарелок примешивалось заунывное чтение сутр, с другого – неслись плачущие звуки труб, сона и шэна – атмосфера тут же стала печальной и унылой, небо покрылось мглой, а земля мраком, в доме сгустилась непроглядная тьма, только масляный светильник испускал зеленоватый луч, создававший необъяснимую полосу света размером с арбуз. В этом луче света я увидел женское лицо и, вглядевшись, понял, что это жена Лао Ланя. Лицо мертвенно-бледное, кровь течёт из всех отверстий головы – ужас один. Я тихо позвал:

– Тяньгуа, глянь.

Тяньгуа всё ещё дремала, опустив голову, как цыплёнок на гребне стены. Я ощутил, как по спине пробежал холодок, волосы встали дыбом, моча в животе запросилась наружу, для меня это уважительная причина отойти от гроба. Если я надую в штаны перед гробом, это тоже будет проявлением неуважения к усопшей, верно? Схватив несколько бумажных денежек, я бросил их в таз, вскочил, выбежал за дверь, во дворе сделал несколько долгих глотков свежего воздуха, потом забежал в туалет рядом с собачьими будками и, дрожа, опростался. Я видел, как безостановочно раскачиваются под ветром листья утуна, но не слышал ни шума ветра, ни шелеста листьев. Все звуки тонули в шуме, производимом музыкантами и монахами. Я видел, как их снимают репортёры.

– Вы уж постарайтесь, отцы-наставники! – гаркнул Яо Седьмой. – У хозяина будут премиальные!

Лицо Яо Седьмого лоснилось – гадкая рожа человека, вошедшего в силу. Этот тип когда-то обращался к моему отцу, задумав скинуть Лао Ланя, а теперь стал прихвостнем последнего. Но я знал, что этому пройдохе доверять нельзя, у него белая затылочная кость выпирает, бунтарь он, Лао Ланю надо быть с ним начеку. Мне так не хотелось возвращаться к гробу и получать наказание. Вместе с неизвестно откуда просочившейся сестрёнкой я бегал туда-сюда по двору и смотрел, что происходит. Сестрёнка выковыряла у бумажного коня глаза и сжимала в руке, как сокровище.