Сорок одна хлопушка

Высокий, сверкающий пурпурно-красным лаком гроб стоит поперёк гостиной дома Лао Ланя. В него помещена роскошная урна с прахом. Я видел всё это своими глазами и почувствовал, что это и впрямь лишнее. Затем, когда Лао Лань опустился на колени и, хлопнув по гробу, зарыдал во весь голос, я вдруг понял: только если ударить по гробу, может получиться такой гулкий и волнующий звук; только став на колени перед таким величественным гробом, высоченный Лао Лань кажется мне равным; и только такой пурпурно-красный гроб может подчеркнуть торжественность обстановки в зале с телом покойного. Не знаю, прав я был в своих соображениях или нет, потому что произошедшее потом заставило меня потерять интерес к этим мелочам.

Наряженный в холщовую траурную одежду, я сидел впереди гроба; Тяньгуа в траурной одежде сидела позади него. Между нами стоял глиняный таз для сжигания бумажных денег. Эти оттиски медных монет на жёлтой бумаге мы с Тяньгуа поджигали от лампад на крышке гроба и бросали догорать в таз. Бумага в нём превращалась в белый пепел, от которого поднимался дымок. Погода в этот день седьмого месяца по лунному календарю стояла жаркая, просторная траурная одежда была перехвачена на поясе конопляной верёвкой, а перед лицом ещё пылали деньги в тазу, так что через какое-то время я почувствовал, что весь в поту. Посмотрел на Тяньгуа – её лицо тоже вспотело. Перед нами лежала груда бумажных денег, я клал в огонь денежку, а вслед за мной – она. Невозмутимое личико, выражение строгое, но никакой скорби не видно. Нет и следов от пролитых слёз, хотя, возможно, они уже все выплаканы. Я будто бы слышал, что Тяньгуа этой умершей женщине не родная, что её купили у какого-то торговца как живой товар. Другие говорили, что Лао Ланю её родила девица из другой деревни, и потом её растила жена. Я то и дело тайком смотрел на неё, сравнивая с женщиной на портрете за гробом, и не находил между ними ничего общего. Сравнил её лицо и с лицом Лао Ланя – вроде бы тоже не нашёл особого сходства. Может, её на самом деле купили у торговца живым товаром?

Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:

– Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.

Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.

Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.

Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:

– Брат, а можно в тазу мясо жарить?

– Нельзя, – сказал я.

Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой – штатив с осветителем – и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.

Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение – и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице – печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.