Сорок третий

Не очень удачно развивается во втором романе линия Мити Птаха. Так, несколько затянута история его возвращения к подпольной деятельности. Видимо, ощутимая автобиографичность этого образа связывает писателя, не решающегося порой сжать, как пальцы в кулак, события, интеллектуальные и психологические переживания героя во времени, а через некоторые просто переступить. А ведь именно Мите Птаху отводится в трилогии роль своеобразного вместилища интеллектуальных и психологических процессов пережитых советскими людьми в оккупации и приведших их к упорной борьбе за возвращение всего, что дала им Советская власть. В этом отношении образ Мити нуждался кое-где в углублении, а кое-где в освобождении от чрезмерного рефлектирования. Может быть, тогда линия Мити и линия народной борьбы переплелись бы в романе скорее. Слишком долго они развиваются параллельно.

Так же, как в первой книге, неспешный рассказ о будничной, обыкновенной работе подпольщиков, партизан, советских разведчиков Иван Науменко ведет с чуть ощутимой лирической интонацией, умело давая ей возможность в ряде случаев прорываться на поверхность произведения в форме отступлений. Так же, как и в первой части трилогии, в романе «Ветер в соснах» эти отступления несут в себе философский подтекст, а порой поднимаются до глубоких реалистических символов. Только одинокую сосну здесь сменяет сосновый лес:

«Слышали вы, как шумит ветер в соснах?

Нет в тихую погоду леса более спокойного, чем сосновый лес. В нем забываешь о неудачах и заботах, чувства освобождаются от всего мелкого, незначительного, душа как бы сливается с бесконечностью мира и жизни.

Но нет другого, чем сосновый, леса, который бы становился более грозным при непогоде. Тогда кажется, что вздыхает сама земля, нарастающий шум навевает грусть, лишает покоя, поднимает в глубине души непонятную тревогу».

Есть в романе «Ветер в соснах» один очень значительный диалог между старым крестьянином и его племянником Митей.

«— Человеку, чтобы жить, нужно работать, — сказал дядька, направляя вожжами коня на дорогу. Неожиданно добавил: — Мне кажется, войну господа выдумали. Те, что работать не любят…

— Но воюют же не одни господа?

— А оно так хитро придумано, что господин пастуха за себя пошлет. Спокон веку так.

— У нас же господ не было, — возразил Митя. — У нас воюет народ.

— На нас напали, — ответил дядька. — А если напали, нужно защищаться…»

В этих словах пафос всего романа, они же заключают в себе главную мысль последнего романа трилогии И. Науменко — «Сорок третий». Завершив в 1973 году работу над ним, Иван Науменко окончил повествование о жизни Белоруссии под пятой фашистских оккупантов. Более десяти лет отдал он созданию своего триптиха. Начавшись как рассказ о жизни железнодорожного разъезда, затем вески, затем района, оккупированных фашистами, повествование разрослось в эпическую картину огромных размеров, запечатлевшую беспримерный подвиг всего белорусского народа. Группа девяти- и десятиклассников, занимавшая в первом романе центральное место, совершенно органично подчинила свой энтузиазм выполнению серьезной, строго конспиративной работы, в конечном итоге обеспечивающей успех партизанского движения, в свою очередь скоординированного со всей нашей борьбой против фашизма.

Автор сознательно пошел на это. Быть может, в результате несколько отодвинутым на второй план оказался подвиг таких героев, как Митя Птах, и даже таких, как капитан (в конце произведения — полковник) Бондарь. Зато отчетливее, выразительнее развернулся перед нами беспримерный подвиг всего белорусского народа. Об истоках этого подвига очень точно скажет один из героев романа — комбриг Вакуленко.

Возражая Бондарю на его сетования по поводу того, что-де партизанщина — это не армия («Был бы я в армии. Была бы тогда, брат, другая песня»), Вакуленко говорит:

«А по-моему, лучшее, что у нас есть, так вот эта партизанщина. Народ силу показал и то, что он любит Советскую власть. Когда белорусы на такую войну поднимались? Привыкли на них глядеть, как на тихих, покорных. Известно, болотные, лесные люди. А они, глянь, что сотворили. По всей Белоруссии кипит, как в горшке. Вот сожгли наши села, уничтожили столько людей, большая половина области, считай, разорена, а люди, погорельцы несчастные, слова плохого нам не сказали. Кормят, поят нас, словно ничего не случилось. Понимают, что иначе нельзя. Коли поднялся на супостата — о хате не думай. Золотой у нас, Бондарь, народ. Только пожить ему по-человечески не пришлось».