Sorry, no preview (стихи 1993-2013)

Нет повести печальнее скитаний

вне Родины... Но – каждому своё...

...заночевать решили в Гефсимани:

опрятный парк, нормальный классицизм,

скамейки, нимфы с вёслами из гипса.

На цоколе забавный афоризм:

«Arbeit macht frei»...* германские туристы...

Устроились в беседке, на холме

среди дерев белеющей бескровно.

Вечеряли в звенящей тишине,

чем Бог послал (простите за нескромность)

День затихал на запредельной «ля» –

так умирают скрипки и закаты...

Мы замерли, торжественно скорбя...

Того гляди окликнут: ... Стоп! Отснято!

И – смоем синеву с усталых век,

закурим, откупорим банки с пивом...

Ну а пока... опять смотрю наверх.

И чашу снова не проносят мимо...

*Arbeit macht frei – труд делает свободным (нем.) Приведенная фраза была размещена в качестве лозунга на входе многих нацистских концентрационных лагерей. Прим. сост.

(19.03.2005)

Балабановский бог

Балабановский бог тарахтит коробками в карманах,

фиолетовой шашкой бездымно горит на ветру,

навещает во сне пиротехников и пироманов,

о шершавые лбы вышибая живую искру.

Он взойдет надо мной как озвученный ранее ворон

и начертит на облаке каббалистический знак.

В виртуальных морях и в электромагнитных просторах –

мыс реальной надежды и неутомимый маяк.

Нас накроют ненастья и слезоточивые дымы.

Ночь внесет в мои окна свой каменноугольный труп.

А по первому снегу на запах придут анонимы

и засунут под камень, а после – не станет за труд...

Hо довольно цепляться за парус – он порван (он порван!).

Tы выходишь за дверь и становишься снова ничей...

И играешь без струн, о смычок резонируя горлом,

и впускаешь рассвет в вертикальные щели свечей.

Так что – будем опять на сносях заготавливать снасти.

Подождем декабря – встанет лёд, и, глядишь, босиком

он пойдёт по воде – триединый в своих ипостасях –

балабановский бог, Прометей и страдалец Данко.

(07.03.2005)

В такие дни...

И.Г.

В такие дни кроишь свой микрокосм

из похоти и ветоши последней –

подлёдный лов на мёрзлый волчий хвост

в каком-то смысле – но несовершенней...

Мир в голове, сработанный на бис,

восставленный в долблении усердном,

имеет сходство с божьим садом и с,

увы, сифилитической каверной.

Где лес и дол, и прочий мелкий бес,

и на ветвях – в русалочьей печали

под чешуёй – твой собственный Дантес,

и – в чёрной треуголке – Йосиф Сталин...

Такие дни, что, оборвавшись, смех

и яблоко, сорвавшееся с треском,

не падают – ни вниз, ни, даже, вверх,

растерянному Ньютону в отместку.

Мир движется к истоку, в пустоту:

плод сорван и разъят на половины,

чтоб, судя по больному кадыку,

стать комом в горле каждого мужчины...

Такие дни – кармический запой,

продукт татуированных извилин...

Смерть входит в жизнь как синий в голубой,

развеяв миф про параллельность линий.

Чем оправдаться мне в такие дни,

застыв в оцепенении предзимнем...

А держит лишь любовь твоя... ну и

мембрана между голубым и синим.

(17.02.2005)

Илья Ильич

Илья Ильич, не выходя из сна,

дробит экспресс сознанья на вагоны:

где машинист, и стрелочник – он сам,

и он же машет тряпочкой с перрона...

Состав летит в альпийские луга,

где тучный бык уснул на теплом склоне...

Илья Ильич берется за рога,

отзывчиво дрожащие в ладонях...

И – в ужасе – незрячею рукой

кромсает микрокосмы на парсеки

и видит темноту, когда другой

Илья Ильич приподнимает веки...

Другой Илья Ильич живет на дне

какой-нибудь реки (допустим, Тибра),

в которой утонул в один из дней,

ныряя на спор после литра сидра.

А в остальном он кажется похож

на альтер эго, бдящее в постели,

но бодрствует всегда... Он свеж и вхож

в покои многочисленных офелий...

Он движется вперед как Ив Кусто

и мыслит в категориях условных...

Любви его усатое лицо

косит глаза, пришитые неровно...

Илья Ильич прочтён наоборот,

и видит сам себя со знаком минус.

Точно в закат, упёршийся восход,

и косинус, уставившись на синус.

Бог прячется в симметрии: нас всех

влечет вперед неведомая сила...

Илья Ильич летит на самый верх,

когда другой уходит в толщу ила.

Илья Ильич смакует звездный час,

и соль земли вкрапляя в чудо-строфы,

торжественно вползает на Парнас,

когда другой восходит на Голгофу.

(01.02.2005)

Ach, du lieber Augustin

Вот девочки мальчику машут рукой.

Вот ангел повесился вниз головой.

Вот Пушкин выходит на берег морской

и брызжет мне в ухо солёной слюной.

Я знаю, у солнца внутри чернота.

Я знаю, мир выжжет до тла красота.

Я знаю тебя от ушей до хвоста

Я знаю, нет зверя чернее кота.

Так выпьем во славу гремучих побед

монголов и прочих, оставивших след.

Господь отвернётся и выключит свет

(я ем его мясо две тысячи лет).

Tы спросишь меня, отчего мы спешим

вкусить от запретных антоновских вин.

Сильнее любви только скука и сплин.

Ach, Augustin, Augustin, alles ist hin*...

И что за спиной: только чёрный проспект

и клюквенным соком помеченный снег.

И Пушкин, и ангел, и вещий Олег, –

все сгинули, Augustin, alle sind weg**...

*Ах, Августин, всё прошло. Прим. авт.

**все ушли. Прим. авт.

(19.01.2005)

песнь о скисшем молоке*

запутаешься в цепких волосах

и либо захлебнёшься звуком либо

слюна сгустится в жемчуг и в ушах

взойдёт прилив и замолчишь как рыба