Сорванец

— Но есть вещи, которые можно брать в любом месте и в любое время. Бери не руками, а глазами и ушами всё, что увидишь и услышишь, — всё бери в своё сердце! От этого никто не обеднеет, а сам ты станешь богаче.

В этот раз я не стал спрашивать дядю, что он хочет этим сказать.

V

В июле в Сваковском лесу устраивалось гулянье в честь церковного праздника. Сваков лежит примерно в получасе ходьбы от города, а крестный ход выходил уже в девять утра. Впереди шёл священник, за ним несли хоругвь, за хоругвью шла кучка пожилых мужчин и женщин.

Не знаю, кто в этой процессии во что верил, но я верил лишь в то, что за ношение хоругви получу не меньше кроны. Иначе я бы не стал её таскать. А гулять с кроной в кармане на сваковском празднике было совсем неплохо. Вот я и шёл впереди, хоругвь реяла надо мной, и я словно вёл за собой войско. Славное войско шло за мной! Люди скидывали шапки перед хоругвью, а я верил, что этот почёт оказывают мне. Передо мной ломал шапку даже тот, кто ещё вчера с удовольствием двинул бы мне по шее. Зато теперь шапку долой — я иду!

Под гнусавое пение и под молитвенный речитатив пани Бубниковой мы приближались к Свакову. Позади себя я слышал сопение, шаркающие шаги, кашель, и надо всем этим звучал пронзительный голос пани Бубниковой, которая читала вслух какие-то псалмы. Она подрабатывала на этом так же, как я со своей хоругвью.

Мы медленно приближались к часовенке в Свакове. У часовни я прислонял хоругвь к стене — теперь пусть с ней делают что хотят, а домой пусть её тащит сам пономарь. Я получал от священника крону и больше не хотел иметь ничего общего с крестным ходом.

Я сбегал вниз к ларькам и лоткам торговцев, кондитеров и продавцов сосисок. Туда меня влекло сильнее всего. Там витали всевозможные ароматы, и мне казалось, что крона обжигает мою ладонь. Что же мне купить за неё? Только бы не дать маху. Главное, чтобы получше и побольше!

Я обходил ларёк за ларьком, толкался среди людей, глазел на лакомства и мысленно выбирал. На языке слюна, желаний тысяча, а крона одна. Купить чего-нибудь сладкого или… или поддаться благоуханию, которое доносилось от печурок с тёплыми сардельками и сосисками? Я приближался, уходил опять, но избежать аромата сардельки я не мог.

Наконец я решился. Самое верное дело — купить сардельку. Оставалось решить, где её купить. Больше всего мне нравится лоток, над которым было натянуто белое полотнище с надписью: ГОРЯЧИЕ САРДЕЛЬКИ — ЭКСТРА-КЛАСС. Ведь это слово — «экстра» — что-то означает. Но что? Может, здесь они крупнее. Или жирнее. Или дешевле.

Продавец в белом переднике уже кивал мне и вытаскивал сардельку из жаровни. Я взял сардельку в одну руку, в другую — булку, в бумажке у меня была горчица. Сарделька обжигала меня, но я был счастлив. Сначала я облизал её со всех сторон, потом облизал даже пальцы, по которым стекала горячая, жирная вода. Потом я надкусил её и со смаком высасывал из неё сок. Когда я откусил от неё во второй раз, я почувствовал на зубах что-то твёрдое. Это был обломок деревянной шпильки, которую используют для набивки сарделек. Конечно, деревяшку можно было выкинуть, а сардельку доесть, но я придумал кое-что получше. Пойду-ка я покажу деревяшку продавцу и получу новую сардельку. А кусок сардельки, который я между тем съел, остаётся в мою пользу.

Я пробился сквозь толпу людей к лотку и начал:

— Гляньте, что у меня в сардельке! Там кусок дерева!

Продавец поглядел на меня, а потом сказал так спокойно, будто он давно уже меня ждал:

— Ну и что из этого? Может, ты у нас такой изнеженный, что боишься зубы поломать? Не нравится — выбрось её! И проваливай!

Все вокруг меня смеялись, и я отошёл разочарованный. Правда, сардельку я не выбросил: она мне и так пришлась по вкусу. Но моей кроне пришёл конец. А значит, кончилось для меня и гулянье в Свакове.

Домой я шёл не спеша, меня интересовала каждая бабочка, каждый жучок. Порой я напевал про себя. От бабушки я знал много песен. Как она пела! Ссадины она лечила арникой, нужду — песней. Песней сыт не будешь, но она согревала нас, утешала и помогала забыться в тяжёлую минуту. Много песенок знала бабушка — видно, они часто нужны были ей, чтобы прогнать печаль и слёзы.

Я пришёл домой затемно. Бабушка сидела у окна и чинила одежду, выстиранную ещё утром: фартук, кофту, мою рубашку и штаны.

— Проголодался? — спрашивает она меня. — Ел что-нибудь?

Я рассказываю, как купил себе сардельку.

— Погоди-ка, я тебе разогрею кнедлики с капустой. Известное дело, когда служишь у господ, они тебе лишнего не дадут.

Она сказала «у господ», но думала о священнике.

Потом я ел, а бабушка рассказывала мне о маме и отце. И вот я уже лежу в постели, а она всё ещё мне рассказывает. Она хотела, чтобы я не забывал родителей.