Соседка авторитета

Вернувшись, села на нее и беззвучно завыла. Как собака, у которой умер хозяин. Безнадежно и протяжно.

Навывшись всласть, уже трижды перечеркнув всю прошедшую жизнь, успокоилась и дала себе отчет в том, что потеряла все, чего добивалась, идя дорогой разочарований и потерь. Все, даже паспорт и туфли. Глядя на осевшие тугими каплями купола, вспомнила слова батюшки, услышанные, когда после расставания с Мишкой ходила в церковь. Человек пришел в этот мир нагим, нагим из него и уйдет. Все правильно, я сейчас нахожусь в том же виде, в котором без спросу явилась в Москву. Только теперь еще и без обуви. Не знаю почему, только я встала с песочницы и направилась в сторону церкви.

Я заходила во двор, зная, что где-то неподалеку обязательно несет службу охрана. Времена ныне такие, что и церкви охраняют при помощи вневедомственной охраны и частных охранных фирм, а раньше бывало, не охраняли, и ворота к храму всегда были открыты… Поняв, что в мой лексикон вместо слова «церковь» закрался «храм», я убедилась в том, что следую в верном направлении.

Вон купальня, где я крестилась в двадцать семь лет, а вот этот одноэтажный домик, где тускло, в глубине помещения светит какой-то ночник, наверняка сторожка. Прокравшись к окну, я воровато заглянула внутрь.

Если постараться и не взрывать рядом с ухом этого деда новогоднюю хлопушку, из церкви можно вынести все, включая алтарь. Проснется дед только утром, и первым делом, продрав глаза, обязательно прикрикнет на толпу милиционеров, собравшуюся внутри ограды: «Покиньте двор, храм с десяти».

Интуиция направила меня не к центральному входу, а вокруг. Понятно, что под куполом, напротив иконостаса, батюшка ночевать не станет. У него своя обитель. Наверное, эта дверь в нее и ведет. Секунду покусав губы, я уже решила выбираться обратно на улицу, но холодный бетон так жег ноги, что я подняла кулак и постучала в дубовую дверь. Если бы она открылась, я бы перекрестилась. Но креститься нужды не было, дверь по-прежнему стояла передо мной неподвижно, напоминая, что на дворе половина третьего ночи.

Постучала еще, на этот раз более настойчиво, чтобы у того, кто этот звук слышал, исчезли всякие надежды на то, что я, не достучавшись, могу уйти. Чтобы уверовал, что я буду долбиться сюда до рассвета.

Обозлившись, что теперь мне закрыта дорога даже в церковь, я подняла кулак и стала барабанить без остановки. Или разобью руку, или у меня случится сотрясение, или мне откроют дверь. Всегда, во все времена, люди шли в храм, чтобы уберечь себя от напасти, почему пятого сентября две тысячи третьего года должно быть по-другому?!

– Господи… – услышала я в полуметре от себя через дверь. – Направь раба божьего на путь истинный, образумь и направь его отсюда подальше…

– Я не раб, – ныла я, стоя на одной ноге, как цапля, и подергиваясь от холода, как ребенок, грозящий обществу описаться прямо здесь и прямо сейчас. – Я раба…

– Господи, направь рабу божью…

– Батюшка, – решительно предупредила я, мысленно держа пистолет у виска проповедника, – лучше откройте. Иначе завтра, во время молебна, я приду во двор и буду рассказывать всем, как вы отвернулись от моей беды и выставили меня, страждущую, из храма.

Через десять секунд я услышала стук отпираемых засовов. Святой отец, по всей видимости, человеком был правильным, потому как для того, чтобы послать разбудивших его рабов подальше, облачился в сутану и не забыл надеть крест. Сейчас крест матово светился в темноте на уровне моих глаз. Подняв взгляд повыше, я увидела узкое, обрамленное длинной, но весьма не пышной бородой лицо.

– Что привело тебя в три часа ночи в храм, дочь? – на меня смотрели красные от недосыпа глаза, а голос напоминал скрежет ржавых отворяемых ворот.

На темени двухметрового батюшки светилась, напоминая нимб, освобожденная от волос площадка, а те, что были по бокам, торчали в стороны, как у Бармалея из «Айболита-66».

– Беда, батюшка, – призналась я, показывая взглядом, что стою на бетоне босиком. – Клянусь, замолю все грехи, но не отправляйте меня подальше. Я и так далеко от дома, а беда меня гонит еще… – Я стала вспоминать слова, которые, по моему разумению, должны дойти до святого отца быстрее, чем другие. – Еще далече… Зело знобит паче, аки собаку. Это… По над городом тьма непроглядная, присно вовеки веков…

Батюшка смотрел на меня, не моргая. Наверное, слушал мою историю дальше.

– На аспида и василиска наступивши… Воззываю к тебе, батюшка, и услышь меня в скорби и зле, и яви мне спасение мое.

Батюшка пригладил космы и вытер пальцами уголки глаз.

– Да ты не русская, дева?

– Наполовину. А на другую половину – латышка.

– Это зримо, – он перекрестился. – А веры какой?

– Христианской, – я уже не могла стоять на этом крыльце. – Верую.

– А крест какой целуешь?

– В каком это смысле? – растерялась я до того, что забыла о ледяном пекле под ногами. – Какой протягивают, тот и целую.

– Православный или католический? – не уступал батюшка ни пяди церковного пола.

– Православный! – осенило меня. – Православный, батюшка!