Социум

Следующий день проплыл, будто в полусне-полубреду. Голова была горячей, мысли скакали вразнотык, и все чаще подсознание подсовывало картинки с лоснящимися от жаркого солнца стройными ножками, венчающимися то яркими, сверкающими бразильянами, то банальным эластичным нейлоном пестрых купальников. Наблюдать за изгибами тел было занятием упоительным, меняющаяся при каждом шаге геометрия кромок и швов пьянила, повинующиеся движению невидимых упругих мускулов ткани оживали, становились неотъемлемой частью божественных женских тел…

Но отвлекаться на это было нельзя, никак нельзя! Еще утром на летучке была одобрена и принята к разработке концепция «Людьми для людей». Хоть Наташа и отбрыкивалась потом, но Максим был уверен, что первой эту идею выдвинула именно она, и только потом выяснилось, что нынешнюю ночь все участники вчерашнего совещания посвятили выявлению неприятных, пагубных отличий, грозящих войти в нашу жизнь благодаря новым методам написания книг.

Что такое настоящий писатель? Это тот, кто, преподнося читателю историю, вкладывает в нее свою душу, частичку себя, своих знаний, опыта и эмоций. Что такое писатель-биот? По словам той же Зои Марковны Апологетовой-Моршанской, это всего лишь ремесленник с ограниченным функционалом, с регламентированными знаниями, без какого-либо опыта, без души и эмоций.

Издательство стояло на ушах, выискивая в Сети ляпы, вопиющие глупости, высказанные когда-либо людьми, поддерживающими весьма спорное начинание — штамповку книг при участии помощников-биороботов.

«Да-да, я помню, что Антон Чехов — это псевдоним Алексея Пешкова!» — уверяла зрителей чиновница в одном из роликов. На стоп-кадре Максим набил титр: «В книгах, написанных биотами, вы не встретите информации о том, под каким псевдонимом в действительности писал Алексей Максимович Пешков».

«Я сомневаюсь, что в СССР газированная вода в автомате могла стоить всего одну копейку, поскольку себестоимость одноразового пластикового стаканчика…» — размышлял перед камерой политик. «Не более одного исторического факта на главу! — переносил Максим в титр набросанные редакторами фразы. — Именно так сказано в инструкции для биотов-историков».

Не более трех упоминаний великих композиторов на роман, не более двух запросто считываемых аллюзий, не более тысячи используемых во всей книге оригинальных слов и их производных — иначе обыкновенному среднестатистическому читателю будет трудно воспринимать текст! Не является ли это откровенным, нарочитым обыдлением населения? Что станет с великим и могучим, если его сведут до удобоваримого минимума, который назвать лексиконом язык не поворачивается?

«Мы — люди, и мы делаем настоящие книги для таких же, как мы, людей. Мы вкладываем душу. Остерегайтесь подделок!»

«На каждом этапе — от написания рукописи до выхода экземпляра из типографии — наши книги проходят через живые руки и наполняются теплом наших сердец».

«В нашем издательстве мы не предоставляем ни малейшего шанса роботам подсунуть вам свои мысли, выдавая их за человеческие».

«Биот-тренер по футболу не сделает вашего ребенка шахматистом. Биот-садовник не научит ухаживать за домашними животными. Неужели вы считаете, что комплект писателей-недоучек сможет превратить сына или дочь в разносторонне развитую личность?!»

«Биороботы не испытывают эмоций — адекватные реакции заложены в них программой. Чьи же и какие эмоции передает читателям работающий над рукописью биот?»

«Ваши дети достойны того, чтобы через страницы романов с ними говорили настоящие, думающие и чувствующие люди».

И еще много, много, много всего… А перед глазами плыли настоящие, живые, теплые, чувствующие тела в бикини и панталончиках…

— Все, Макс! — Его, ослепшего и отупевшего, тронул за плечо Петр Саныч. — Довольно. Мы сделали все, что могли. Для завтрашней пресс-конференции этого будет вполне достаточно, а дальше — поглядим на реакцию. Если читатели нас поддержат — продолжим борьбу. Ступай домой, отдохни, переоденься. Ты ведь придешь на банкет?

Максим хотел ответить что-то про пир во время чумы, затем подумал, что биоту, запрограммированному на выполнение всего одной функции, и в голову не пришло бы заниматься подобными сравнениями, и зашелся в приступе дурацкого, неконтролируемого хихиканья. Петр Саныч, все прекрасно понимая, сжал его плечо и пошел настраивать на отдых других сотрудников.

Пятнадцать лет — это, конечно, не юбилей, но все же срок весьма солидный. Десятилетие «Обстоятельств слова» Максим не отмечал — просто потому, что тогда еще доучивался в школе и о работе в издательском бизнесе даже не помышлял. Но наслышан о подобных празднованиях был изрядно. По этой причине он взял напрокат настоящий смокинг. Литераторы — они такие; творить они могут в халатах и стареньких разношенных свитерах, на встречи с читателями приходить в демократичных джинсах и простеньких батничках, а на банкет наверняка припрутся в чем-нибудь чопорном и великолепном. Не может же он, сотрудник издательства, выглядеть на их фоне нищебродом?!