Социум

В общем и целом он понимал, что подобное пристрастие в глазах окружающих должно выглядеть сомнительно. Потому, разумеется, и не афишировал. Ну, то есть позволял себе признание в самых редких случаях — в случаях, когда объектом любования становился живой человек. Разумеется, в силу возраста и нормальной ориентации, Максим регулярно знакомился с девушками, и довольно часто отношения доходили до того этапа, когда новая подружка оставалась у него дома на ночь. Тогда, набравшись смелости, он просил попозировать — не на камеру, конечно же, а просто так. Некоторые девушки находили это забавным и охотно вертелись перед ним, красовались в одном нижнем белье; некоторые считали это игрой, своего рода прелюдией, необходимой молодому человеку для создания настроя определенного рода; некоторые стеснялись и отказывались, а одна с обидой сказала, что ощущает себя то ли на кастинге, то ли на осмотре у гинеколога — хотя Максим так и не понял, как могут быть связаны шикарные, сексуальные предметы туалета на девушке и прием у врача.

В общем, с какой стороны ни глянь — никак не тянуло его пристрастие на постыдное извращение. Но как знать, что подумают о нем люди посторонние, если прознают о таком безобидном, но весьма пикантном бзике? Вот та же Наташа…

Впрочем, что она могла понять, какие выводы сделать? Ну, пялится молодой сотрудник на свою начальницу — и что? Формы у начальницы очень даже, все пристегнуто, как следует, подобрано со вкусом, подогнано по фигуре. Ведь трудно же, наверное, по направлению взгляда определить, задницей Максим любуется или резинкой от трусов? Наверное, трудно. И вообще — почему так? Если задницей любуется — то это нормально, хотя и нескромно, а если трусами — то ужас-ужас?!

Пока Максим мучился, стыдил себя, проваливался сквозь землю и прятал глаза, Наташа и думать забыла о нем и своем издевательском сообщении — она снова внимательно смотрела на экран.

— Зоя Марковна, — вкрадчиво вопрошал репортер, — но ведь из всего увиденного нами складывается впечатление, подтверждающее подозрения многих наших зрителей и ваших поклонников. Получается, что все последние романы написаны не вами! Вы только что познакомили нас с теми, кто непосредственно работает с текстами якобы ваших книг!

— Голубчик, ну что же вы такое говорите?! Якобы! — всплеснула руками Апологетова-Моршанская и обиженно насупилась, однако довольно быстро смилостивилась и привела убойный аргумент. — Надеюсь, вы знаете, кому мы обязаны архитектурой Зимнего дворца в Санкт-Петербурге?

— Э-э-э-э… Растрелли? — осторожно предположил репортер.

— Как приятно иметь дело с образованными молодыми людьми! — похвалила Зоя Марковна. — Все верно, именно гениальному Растрелли. А назовете ли вы мне каменщиков, возводивших стены этого дворца? Рабочих, размешивавших и подносивших раствор? Фамилии маляров и штукатуров, занимавшихся внутренней и внешней отделкой? Что, неужели ни одного не знаете? И вам это не кажется странным? Вы не считаете, что архитектор присвоил себе лавры тех, кто непосредственно работал на строительстве? Нет? Так вот: я — архитектор в литературе. Я создаю эскиз и руковожу процессом. Я, знаете ли… — Тут она легко и благодушно рассмеялась, подобрав еще более точное сравнение. — Я — дирижер! Именно я задаю темп, именно я указываю своему ансамблю характер исполнения и трактовку, именно я регулирую звучание каждого инструмента! Отберите у меня дирижерскую палочку — и оркестр рассыплется, развалится, перестанет существовать! Без меня — даже сейчас, когда мои биоты уже научились работать в команде, — без меня не будет не то что книги в неделю, но и в принципе хотя бы одной полноценной книжонки не получится ни-ког-да!

Репортер, которому, вне всяких сомнений, понравилось сказанное, все же решил уточнить:

— Вы сказали — книга в неделю? Но нам обещали, что теперь в неделю будет выходить три-четыре книги вашего авторства!

— Все верно! — с нежностью глядя в камеру, проворковала Зоя Марковна. — Вы видели только одну мою команду, только один мой ансамбль, работающий над одним произведением. Параллельно трудится несколько подобных коллективов. Это очень удобно! — Она снова, на сей раз застенчиво, хохотнула. — Ощущаю себя ткачихой-многостаночницей!