Соцветие Лилии (СИ)

Уезжать оттуда в какой-то момент не захотелось настолько, что я всерьёз подумывала переводиться в Колдовстворец, но потом… потом вдруг поняла, насколько скучаю. Скучаю по своей комнате, по огромному замку, по друзьям и подругам, по старым партам, тыквенному соку, по Джеймсу… Улыбка при воспоминаниях о шебутном Гриффиндорце возникала сразу. Хотелось поскорее вновь увидеть его — растрёпанного, смешливого, в этих нелепых очках-велосипедах — снова завязать по-особому цветастый гриффиндорский шарф, снова пригладить волосы и грозно нахмуриться (ну в самом деле, как маленький).

Мне не хотелось ни о чём думать, не хотелось ничего загадывать. Хотелось просто жить.

С Петуньей мы всё же встретились. Девочка сильно подросла за прошедшее время, вытянулась и даже несколько пополнела. Щёки и общая округлость ей шла, она перестала напоминать прямую и тонкую швабру. Теперь она постоянно улыбалась, носила платья советского кроя и предпочитала русский английскому. Волосы она убирала в две косы, соединённые на затылке белыми лентами. Я видела её с подругами — две девушки, счастливые, улыбчивые, смешливые неслись куда-то по парку, перешучиваясь и переговариваясь. Эванс меня узнала. Ошарашенно смотрела на меня какое-то время, а потом с визгом и слезами кинулась обнимать.

Это было странно. Я тонула в объятиях сестры, чувствовала её горячие слёзы на моих плечах и понимала, насколько тёплого и светлого я лишилась. Тут же захотелось восхвалять всех богов разом за то, что ритуал Реддла не разрушил ту хрупкую и важную связь между нами.

— Родители скучают по тебе, Лилс, — сказала мне Петуния, когда всё же успокоилась; мы сидели в небольшом уютном кафе, на его веранде, попивая душистый чай и поедая плюшки. — Но что-то будто не даёт им хотя бы написать тебе…

Про ритуал рассказывать не хотелось, но пришлось. Эванс плакала, злилась, хмурилась, а в какой-то момент просто схватила мои ладони и, заглядывая в глаза, сказала:

— Если ты нашла меня, значит, не всё ещё потеряно. Кто знает, быть может со временем он ослабнет…

И я просто не нашла в себе сил не согласиться.

Чёрт знает, что это было. Быть может, моя любовь к чему-то сентиментальному играла здесь не последнюю роль. А может я перестала смотреть на Каркаровых через призму чего-то нового и магического. Но тут же вспомнилась и старая комната в доме Эвансов, и журавлики, свисающие с потолка, и Северус… как он там?

В груди отчего-то закололо, а на глазах выступили бусинки слёз.

Я не была бесчувственной мразью, хотя так могло показаться при недолгом рассмотрении. Да, я скрывала свои эмоции для других, внутренне мечась от одного варианта к другому, да, я могла наорать на кого-то, могла использовать сарказм, тонко подмечая чьи-то недостатки и пространственно размышляя о своих достоинствах вкупе с картинно поджатыми губами, могла фыркать и ёрничать, могла… Но не могла я пройти мимо плачущего ребёнка, чтобы не утешить и не успокоить его, не могла спокойно смотреть на похороны и людей, которые действительно на них горевали, не могла без кома в горле говорить о своих потерянных родственниках. И пусть я отодвигала многие мысли на задний план, пусть старалась не думать о многом — по крайней мере о том, что не в силах была изменить — но достаточно большое количество происшествий сильно ударяло по мне, доводя порой и до слёз, и до точечных истерик. Не раз я рыдала от бессилия в собственной комнате или в парке — там, где никто не увидит. Там, где можно дать слабину.

С Петуньей мы расстались добрыми друзьями. Она пообещала поговорить с родителями, объяснив причины такой резкой смены поведения что меня, что их, а так же попросила почаще писать.

— Будем общаться хотя бы так, — улыбалась она, обнимая меня на прощание. — А то блокнот, который я когда-то увозила из дома, уже давно потерялся… Господи, я так скучала!

И это было приятно.

Петунья была тем самым человеком, которого жизнь если и не потрепала, то хотя бы показалась на глаза. Она видела много такого, чего не замечали её сверстницы, и она умела думать. В её глазах уже не горел безудержный интерес, там скорее была жажда. Жажда знаний и правды. Из таких людей всегда получались самые верные друзья и преданные союзники. Покажи им свою истину, заставь поверить в неё — и вот они уже готовы умереть за тебя. Странно и страшно, но так важно и нужно. Такие люди готовы были стать якорем, скалой, маяком — кем угодно, главное, что стать.

Я скучала по ней, безбожно скучала всё то время, что мы не общались. Уже как-то забылся и разрез глаз, и мягкость волос, и даже голос. С собой в Англию я увезла множество фотоснимков, сделанных как на обычную, так и на волшебную камеру, собранный вдвоём гербарий, вышитый сестрой рушник и ворох воспоминаний. Девушка задумалась над моим предложением войти в Род Каркаровых, чтобы удачнее выйти замуж или хотя бы пробиться в люди в той же России. Она обещала подумать, всё-таки время ещё было, но просила если что принять любой её выбор.