Соцветие поэтов

Алый цвет висящей на плетне рубахи — совсем не тот алый цвет красоты и праздника, в который красили свои одежды деды. Это цвет крови, цвет душевного рубежа, цвет перейдённой запретной грани. От любви в разрушенном мире веет «мелкой хитростью, мелкой лестью». Всё слышнее мотивы старения, прощания с миром, прощания с любовью. Прекрасный жестокий романс «Крот», в отличие от многих поздних стихов поэта о нелюбви, говорит о любви в извечном смысле этого слова, о любви-прощании, о любви-старении, о смерти, разлучающей любящие сердца. В стихотворении снова возникает красная рубаха. Цвет её – совершенно откровенный цвет пролитой крови: «Милый, надень свою алую-алую, / Как из-под ножика – кровь». Если в молодости сибирские реки втекали в вены поэтессы, питали её душу, теперь истекающая из сосудов кровь питает мир, окрашивает округу в трагический цвет убывающей жизни и позднего заката: «Месяц окрасит всё тот же багрянец, / Что у нас вечен в крови, / Немолодой, некрасивый румянец / Ляжет на щёки твои...»

Вообще никакого другого способа выжить в литературе, кроме признания Юрия Кузнецова и Вадима Кожинова, она не видела. Оттого и было таким трагичным и напряжённым ежедневное ожидание – почему не признают?.. Почему замалчивают?

B. В. Кожинов, действительно стал ясен только после её смерти: «антологию» со стихами С. Кузнецовой в газете «День» в 1991 году Вадим Валерианович собрал сам и очень быстро и охотно откликнулся на предложение написать предисловие: «...Признаюсь, что давно и не раз собирался я написать о поэзии Светланы Кузнецовой, да так и не собрался сделать это при её жизни, – сетовал он. — А потом уже было поздно. И не проходит чувство вины, которое никак не облегчают эти сегодняшние слова... Поэзия Светланы Кузнецовой всё время находится как бы на самой грани жизни и смерти, не страшась, не трепеща перед этим уделом. А в бесстрашии — нет конца. Для поэзии эпохи окончательного упадка и гибели того или иного народа, той или иной культуры вовсе не характерно бесстрашие: такая поэзия склонна, напротив, прикрыть глаза, уйти в мир мечты, утопии, идиллии...» («День», № 23, 1991 г.)

Как и всякий поэт, обладающий магическим зрением и умеющий видеть будущее, Светлана Кузнецова остро чувствовала надвигающуюся катастрофу. Знаки рушащегося мира напоминали об исторических свойствах больших чисел, о катаклизмах, связанных со сменой столетий и тысячелетий: «Тысячелетие встретим, пируя на тризне, пересчитаем и взвесим тяжёлые числа», — стихотворение, написанное примерно в 1987 году. Приблизительно в то же время создано одно из самых запредельных поздних стихотворений Светланы Кузнецовой «Мороженое», порождённое страшными демографическими данными и страшным грядущим, замаячившим впереди:

Ты этот миг обсасывай подоле,
Поскольку, шутки скользкие шутя,
Расеюшка в кримпленовом подоле
Баюкает мутантное дитя.

Баюкает не жданное, но рóженое,

Баюкает кровиночку и кровь.
И тает, тает на губах мороженое,
Последняя народная любовь.

Катастрофа конца века для С. Кузнецовой – только продолжение катастрофы, начавшейся в семнадцатом году. Катастрофы длиною в столетие, завершающее русское тысячелетие. Потому-то и «Расеюшка» баюкает в подоле странное, порождённое вредными информационными полями разрушенного мира мутантное дитя, никак не могущее быть наследником умерших дедов. Мир накануне третьего тысячелетия разрушен на уровне неприкосновенных генов, обеспечивающих существование человеческого рода... В небесах ожидающей неизбежной участи земли летит «Крылья раскинувший демон / Над атомной белой страной», на проспектах шумной, потерявшей разум столицы стоит с безучастным взором мальчик, одурманенный наркотическими маковыми парами. Перед нами – не просто признаки грядущего Апокалипсиса. Это Апокалипсис, длящийся здесь и сейчас. Особенно ужасает поэтессу предельная разруха русских деревень. Она поражает ум, возмущает сердце.

Светлана Кузнецова умерла 30 сентября 1988 года, в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софии. Когда пришло известие о её смерти, стало очевидно, что ни в какой другой день года Светлана Кузнецова умереть не могла — так как глубинной сутью её натуры были Вера, Надежда, Любовь и Премудрость Божья, не разменянные на пустопорожние сложности человеческого мудрования. И это – несмотря на бесконечные, частью судьбы ставшие самоубийства, мрак стихов, внешнюю черноту комнат и одежд.