Соцветие поэтов

Бывает и критика справа – не знаю даже, назвать ли её либеральной, точнее уж будет «беспредельной». Это критика с позиций гамбургского счёта, которого, разумеется, давно нет: иерархию надо выстраивать долго, бережно, желательно бы в ситуации консенсуса хотя бы по базовым вещам, – но критик зоильского типа уверен, что эту иерархию знает. На верхних позициях в ней почему-то всегда оказываются его друзья. Дело в том, что искусство вообще вещь беззащитная, а живое, непостмодернистское и неконцептуальное, вдвойне: методом писаревского пересказа можно кого угодно превратить в чучело. К счастью для публики, такие критики чаще всего ещё и пишут сами: сравнение их потуг с текстами критикуемых почти всегда наглядно раскрывает мотивы рецензирования, хотя сами эти персонажи называют себя то troublemaker’ами, то санитарами леса, то ещё как-нибудь комплиментарно. На самом деле это полусумасшедшие графоманы, играющие в царя горы либо втёмную используемые теми, кто сам хочет в цари горы, сидя в крысиной норе. Но ещё Цветаева заметила, что, если критик пишет художественные тексты, и пишет плохо, у него должно хватать чутья, чтобы их не печатать. Иначе ему никто не поверит.

Такова сегодня русская критика, точнее, её маргинальные проявления, потому что мейнстрим давно ушёл в глянец, и это тоже не всегда хорошо, но по крайней мере здорóво. В мейнстриме никогда не кипят такие болезненные страсти, как на обочинах; самая косная церковь лучше самой продвинутой секты. Вера Полозкова как раз в этом мейнстриме, но прилетает ей и слева, и справа. Чтобы уж закончить с Паниным – сам он как раз неплохой поэт, хотя однообразный; убеждения у него, как у большинства современных литераторов, крайне путаные, смутно-революционные, что-то между Че Геварой и ДПНИ, но свой голос есть безусловно. Почему его раздражает Вера – понятно: пафос маргинальности мешает оценить норму. Молодость, слава, миловидность и здоровье – сами по себе грехи столь непростительные, что пафос разоблачительной рецензии понятен. Вдобавок, если бы Панин так явно не грубил девушке на каждом шагу, многие его претензии были бы обоснованы. И тут мы подходим к тому главному, ради чего я и пишу эту колонку именно о Полозковой.

Нуждается ли Вера Полозкова в критике? Разумеется. Обеспечивают ли её этой критикой восторженные сетевые поклонники? Ни в малой мере. Поэт не отвечает за поклонников, но поклонники говорят о поэте нечто важное и, как правило, нелестное. Клака любит кумира за то, что в нём всего противнее: эпигоны Бродского подражают худшему, что в нём есть, – лучшее им недоступно. Эпигоны и поклонники Щербакова напяливают маску высокомерного, презрительного всезнайства, какая лирическому герою Щербакова нужна лишь для того, чтобы её периодически срывать и топтать, дабы все увидели искажённые страданием живые черты – но у них нет ни живых черт, ни страдания, а потому длятся и множатся алхимические потуги, игры мёртвыми умными словами.

Полозкову нахваливают не самые симпатичные персонажи, и комментарии в её ЖЖ лучше не читать вовсе, ибо делятся они на 90% восторженных девичьих придыханий и 10% подросткового задиристого хамства, имеющего целью привлечь Верочкино внимание. Критикой это не назовёшь, и складывается парадоксальная, но типично русская ситуация, когда самый известный из молодых поэтов окатывается либо грязью, либо патокой, но адекватного анализа не получает в принципе. В результате скоро становится нечего анализировать.

Сходная ситуация наблюдалась у Бродского (государство его сажало и запрещало, заграница некритично восторгалась) – думаю, он сильно пострадал от почти полного отсутствия адекватных собеседников. Один Лосев мог ему иногда шепнуть: «Иосиф, сбрось свои котурны, зачем они, е… мать, ведь мы не так уж некультурны, чтобы без них не понимать!» (Цитата по памяти, но за суть ручаюсь.)

Та же история была у Евтушенко, Вознесенского, непосредственной наследницей которых сегодня выступает Верочка: та же эстрадность (что поделаешь, человек умеет читать стихи), те же бурные международные гастроли с подробными поэтическими отчётами, та же интенсивная личная жизнь с подробным её афишированием, те же потоки брани и восторженных славословий при минимуме анализа. У Вознесенского, к счастью, мощно работала рефлексия, и в начале 1970-х он радикально перестроился, технократия сменилась православием, это стало модой, но сам он, думаю, слушался внутреннего импульса. Евтушенко периода «Белых снегов» тоже серьёзно переломился, но кто же это заметил за криками: «Продался», «Исписался»? А ведь оба эти автора в 1975-1980 годах написали своё лучшее.