Сотворение любви (ЛП)

небо, с которого, кажется, стерли все звезды. С неким постоянством по нему быстро пробегают снопы света от фар проезжающих мимо машин. Не берусь сказать с точностью, но, вероятно, это тучи скрыли все звезды, иное объяснение просто не укладывается в моей голове. Мои глаза полуприкрыты, да я и не вглядываюсь. Мне нравится это темное небо, и я ожидаю следующего ускользающего луча. Карина спит, повернувшись к стенке. Ее обнаженная спина гораздо моложе ее. Я сказал бы, что это оттого, что ее взгляд, губы, даже руки имеют свою биографию. У них есть свое прошлое осуществленных и несбывшихся желаний в то время как спина кажется защищенной от всего, гладкой и девственно-невинной.

Прежде чем Карина уснула, я сказал ей, что ее кожа пахнет свежевыглаженным бельем, и

она рассмеялась. Когда она смеется стоя, то слегка откидывает голову назад, но через секунду всем телом наклоняется вперед, трясясь от смеха. У Карины маленькие зубы, и, когда она смеется, их почти не видно.

Мне нравятся ее слишком маленькие зубки, о, боже, как же мне нравятся все остальные ее

несовершенства: пухленькие ступни, никак не вяжущиеся с худенькими, как руки моей матери, лодыжками. Они будто принадлежат разным людям, будто ее тело – одно из тех мошенничеств, коих было в изобилии пару веков назад, когда пройдохи-ловкачи или просто шутники сшивали части тел разных животных, например, рыбий хвост пришивали к обезьяньему животу, чтобы обманывать музеи или научные общества. Ее ступни не должны были бы быть ее ступнями, однако, я умиляюсь, когда беру одну из них в руку. У меня возникает желание поддаться той степени близости, когда нам неважно, что другой видит нас такими, какие мы есть. Вокруг лодыжек проглядывают тоненькие жилки, но я не знаю, можно ли назвать их ее несовершенством. Возможно, они напрямую связаны с пятисантиметровым шрамом на ее животе, полусантиметровым в ширину, мягким, но отличимым на ощупь от окружающей его кожи. В детстве Карине удалили аппендицит, и этот шрам вырос вместе с ней. Я рисую Карину, пальцами следуя по этим указателям. Коснувшись этой давней, уже зажившей ранки, я испытываю то же самое чувство, что и при рассказах Карины о ее детстве. Когда Карина рассказывает мне истории из детства и подростковой юности, я приоткрываю ее прошлое. Я вижу ту девочку, какой она должна была быть, чтобы превратиться в такую женщину, как теперь – со своими слабостями, неудачами, маленькими и большими бедами. Мне нравится ее шрамик, потому что он приближает меня к ее истории, той истории, что позволяет ей находиться рядом со мной, спящей и обнаженной. Она дышит очень тихо, почти неслышно.

Слышен только вой сирены скорой помощи и полиции, как и каждую ночь. Но, если в

другие ночи я не обращаю на них внимания, то сейчас, когда я лежу рядом с Кариной, положив руку ей на бок, и чувствую ее малейшее движение, биение ее сердца, каждое ее легчайшее подрагивание, эти сирены наводят меня на мысль о том, что где-то там, снаружи, существуют люди, у которых случился сердечный приступ. Существуют люди, подвергшиеся нападению. Есть медики, делающие искусственное дыхание человеку, чтобы вернуть его к жизни, и есть те, кто этой жизни угрожает, кто покушается на нее. Есть ножевые ранения, контузии, ужасная боль, которую я никогда не испытывал, ярость и злость, которые я не могу представить. За стенами моего маленького мирка есть люди, которые живут на улице, ни с кем не разговаривают, мочатся на углах и месяцами не моются. Они переживают и холод, и жару, и голод; иногда они напиваются в стельку, до рвоты, внезапно валятся плашмя на землю и остаются лежать посреди тротуара. Многие из людей торопливо пробегают сторонкой, некоторые звонят в полицию или скорую помощь, но, на самом деле, никому не хочется прикасаться к ним. Никто и вправду не хочет понять, что у этого человека, возможно, было счастливое детство или, по крайней мере, была мать, которая укачивала его и, глядя на него, спрашивала себя, чего же достигнет в жизни ее, внешне ничем не отличающийся от других, ребенок. Но, слава богу, ничто из этого меня не касается. Со мной не произошло ничего такого, что можно было бы назвать трагедией, и все эти разрушенные жизни – там, снаружи, пятью этажами ниже. Они далеко от нас, в другом мире, где мы с Кариной не живем.

Мы с Кариной, Карина и я.

Еще совсем недавно она попросила меня: ”Не делай со мной того же, что с Кларой, – и,