Совдетство. Узник пятого волнореза

Рекс весело бежал впереди, словно показывая дорогу на случай, если за год мы забыли, куда идти. Изредка пес останавливался, обнюхивал камень или корявый ствол, задирал ногу, а потом оглядывался на нас, мол, не отставайте, и мчался дальше, распластав по ветру длинные мохнатые уши — если присмотреться, рваные по краям. Это следы от дроби: до болезни Сандро любил поохотиться. Двустволка с курчавыми курками досталась ему от отца и стоила столько, что можно взамен купить мотоцикл. Но как человек нервный и нетерпеливый, Суликошвили-старший, боясь упустить поднятых уток, палил обычно, едва те взлетят, поэтому иногда свинцовая дробь доставалась и бедному псу, мчавшемуся впереди. Башашкин так и звал его Рекс — Рваные — Уши.

Мы шли к цели не торопясь, останавливались, встряхивали затекшие от тяжести руки. Я, отдыхая, огляделся: тут за год ничего не изменилось, все по-старому и так же останется, когда я выйду на пенсию или даже умру: над городом поднимается Иверская со старинной башней, похожей на гнилой зуб. У подножия двугорбой Афонской горы сгрудились мрачные, без крестов, купола бывшего монастыря, там теперь турбаза и танцплощадка. Где-то на вершине, которую местные зовут Акуй, притаился паровозик, я не первый год хочу на него посмотреть, но что-то не складывается.

— Нин, как Сандро? — спросила тетя Валя, взваливая на плечо две сумки, связанные веревкой.

— Хуже некуда. В Сухуме лежит, в больнице. Может, отпустят сегодня с вами повидаться. Очень хотел! — грустно ответила она и снова поправила вафельное полотенце, подложенное под грудь.

Тетя Валя что-то спросила у нее на ухо, та кивнула и сокрушенно развела руками:

— Мне двух дармоедов достаточно. Чем кормить-то? Со стройкой в долги по уши влезла. Сам-то плох, по инвалидности копейки получает. Я на Госдаче через день убираюсь — тоже кот наплакал. Если бы не отдыхающие да мандарины, хоть в кулак свисти.

— Не так уж он и плох, как я погляжу! — хохотнул дядя Юра.

— Дурацкое дело нехитрое! — поморщилась наша хозяйка. — Пошли, а то к вечеру не дойдем!

Мы добрались до начала улицы Орджоникидзе, в конце которой обитали Суликошвили. Она уходила вглубь частного сектора, а потом снова выныривала на Привокзальную тропу, образуя загогулину. Кружным путем по узкому мостику, перекинутому через речку, да еще с поклажей мы не пошли, продолжив движение вдоль канавы. Навстречу из проулка выехал на велосипеде усатый почтальон. На нем была синяя форменная рубаха и фуражка, тоже огромная. Правую брючину он прихватил бельевой прищепкой, чтобы не попала между зубцами и цепью. Я на такой случай предпочитаю железные «крокодильчики» для штор: надежней и не так бросаются в глаза. К багажнику была приторочена большая кожаная сумка с письмами. Увидев нас, почтальон соскочил с сиденья, прислонил велосипед к упругому кусту и кинулся обниматься с Батуриными:

— Джим-джим, кого я вижу! Здравствуй, дорогой!

— Здравствуй, Аршба!

— Ай, Башашкин, ай, молодец, что опять приехал! Да обойду я вокруг вас! А Валентина твоя все хорошеет! Смотри, украду! — Он, хитро щурясь, пропел: — «И на лоб нахлобучив башлык, увезу ее в горы!»

— На велосипеде? — усмехнулась Нинон.

— А хоть бы и так! — крутанул ус письмовозец. — Надо отметить приезд! Нина Егоровна, я зайду?

— Попробуй, — мрачно отозвалась она.

— Не один, а с дамой!

— С какой же, Аршба?

— С молодой! Изабеллой зовут. От нее голову можно потерять! Ждите! — пообещал он и укатил, виляя перегруженным багажником.

— Крути педали, пока не дали! — пробормотал ему вдогонку Ларик. — Да обойду я вокруг вас! Папуас! Много вас тут ходит!

— Т-с-с! — предостерег я друга, удивляясь: здесь, на Кавказе, к старшим относятся с особым уважением.

— А чего они к ней липнут! — огрызнулся Ларик. — Знают, что Пахан в больнице, и лезут. Диккенс, этот вообще достал…

Не успел Аршба скрыться за поворотом, как из-за колючего забора раздался счастливый вопль:

— Кого я вижу! Башашкин! Валя-ханум!