Совдетство. Узник пятого волнореза

Когда мы вернулись с моря, приготовления к обжорству по поводу нашего приезда были в самом разгаре. Под виноградным навесом накрывали стол, точнее два сдвинутых вместе стола, второй принесли Сундукяны. На блюде белел украшенный зеленью ноздреватый домашний сыр, вроде брынзы, но не такой соленый. Посередке поставили эмалированный тазик с салатом: крупно нарезанные огурцы и помидоры вперемешку с кольцами фиолетового лука, все это обильно полито маслом и посыпано молотым черным перцем. На отдельной тарелке возвышался стог из петрушки, кинзы, укропа, тархуна, базилика. Блеклые веточки тархуна напоминали наш подмосковный сорняк, растущий где попало. Но запах!

Впервые приехав в Новый Афон, я с удивлением обнаружил, что зелень здесь едят совсем не так, как в Москве. Мы мелко ее режем и посыпаем кушанья, а они бросают в рот целый пучок и жуют, будто коровы сено. На блюдце я заметил очищенные зубчики чеснока и длинные бурые перчики с загнутыми концами. В наивном детстве, увидев, как Сандро поглощает эти стручки, хрустя и жмурясь от удовольствия, я захотел тоже попробовать, думая, будто это местная разновидность сладких гороховых лопаток. Меня долго отговаривали всем столом, но я заладил:

— Хочу, хочу, хочу…

— Ладно, попробуй, пацан! — ласково разрешил Суликошвили-старший. — Но потом уж не плачь!

Я решительно, словно это эскимо, отгрыз верхушку, некоторое время жевал, недоумевая, чего хорошего взрослые находят в бессмысленном перце — трава травой. Стручки желтой акации и те вкуснее! Но вдруг мой рот запылал колючим огнем, казалось, я жую раскаленный уголь, даже странно, что пламя из губ не вырывается! У меня намертво перехватило дыхание, по щекам покатились слезы. Я выскочил из-за стола, замахал руками и побежал по двору, как курица с отрубленной головой, не понимая — куда и зачем. Все сначала потешались, смеялись, показывая пальцами, потом забеспокоились, наконец, поймали меня, орущего не своим голосом, и высыпали в пекло разинутого рта горсть сахарного песка. Жжение постепенно стихло, сладость одолела перечный пожар, хотя язык еще долго потом болел, словно меня угораздило лизнуть кипящий чайник. С тех пор на острый перец, в отличие от безобидного болгарского, я только смотрел издали — и то с опаской.

— А Сандро будет? — спросил я.

— Обещал! — ответила на бегу Нинон. — Скучает он в больнице.

— А если врачи не отпустят? — усомнилась Машико.

— Сбежит! Ты же знаешь Пахана! — успокоил Ларик, гордившийся буйным своеволием отца.

Карина, тоже сильно повзрослевшая за минувший год, принесла в глубоких тарелках мое любимое сациви, куски курицы высовывались из бежевой зернистой подливы, напоминающей с виду кашу «Дружба», знакомую каждому лагернику. Жаль, что у цып всего две ножки, а не больше, как у насекомых! На месте дедушки Мичурина или академика Лысенко, чьи портреты красуются в учебнике «Природоведение», я бы вывел кур-сороконожек, причем оторванная конечность у них снова отрастала бы, как хвост у ящерицы. И не надо никаких птицефабрик с обреченно кудахтающими рябами — две-три «сорокуроножки» могли бы, не погибая, прокормить целое общежитие!

— Юрастый, не стой столбом! — приказала Карина и протянула мне полную тарелку.

Ставя ее на стол, я угодил пальцем в подливу, а потом незаметно облизнул: то что надо! Здесь сациви делают по-настоящему, добавляя много грецкого ореха, а не гороха, как в заводской столовой, и ничего удивительного, жалко им, что ли: в самом углу участка растет дерево с большими, как у фикуса, листьями, а с ветвей свисают гроздья плодов, напоминающих зеленые сливы, из них осенью вылупляются, как птенцы из скорлупы, настоящие грецкие орехи. Карина тем временем принесла корзинку с хлебом, насмешливо глянула на меня и спросила:

— Ходили на море?

— Ага… А вы с Лиской где были?

— В магазине. Алана видел?

— Да. А что?

— Ничего. Как там Москва?

— Стоит… — уныло пробормотал я.

А можно было ответить: «Хорошеет, как ты!» Вообще-то, я ребенок в душе остроумный, только вот с находчивостью хуже, она у меня какая-то замедленная, вроде двери со специальным придерживателем. Карина пожала загорелыми плечами и снова поспешила на кухню. За год она вытянулась, особенно ноги, стали шире бедра, а грудь едва умещалась в тесной кофточке. Ее распущенные каштановые волосы доставали теперь до края короткой полудетской юбчонки.

— Пить хочешь? — спросил меня Ларик.

— Угу.

— Сейчас!

Он по-хозяйски подошел к оцинкованному детскому корыту, стоявшему под грушей, в него был опущен садовый шланг. В воде, переливавшейся через край, плавали отклеившиеся этикетки и охлаждались разнокалиберные бутылки: водка, вино, шампанское, пиво, лимонад. Воровато выхватив одну, мой друг зубом поддел железную рифленую пробку, послышалось знакомое шипение, и он протянул мне емкость с чуть дымящимся горлышком:

— Хлебни!

— Так это же пиво! — удивился я, сделав приличный глоток.

— А ты все еще лимонад сосешь? — ухмыльнулся он.

— Не только…

— Не харишься, не пьешь… Я из тебя сделаю человека. Пойдем покурим!

— Пойдем… — нехотя согласился я.