Совдетство. Узник пятого волнореза

Я искоса глянул на Суликошвили-младшего: он очень сильно изменился за год — повзрослел, появились усики и темная поросль на щеках. Даже ходил он теперь иначе — вразвалочку, выбрасывая колени вбок, как куклы в Театре Образцова. А еще мой друг стал сутулиться, словно уже подустал от жизни, но при этом Ларик все время озирался по сторонам, напоминая хищную птицу с изогнутым клювом, выбирал жертву среди девушек, проходивших мимо.

Мы поравнялись с вокзалом. По лестницам с двух сторон к такси и автобусам спускались новые курортники, приехавшие вечерним поездом. Намучившись в вагонной тесноте, они резвились, как дети, радостно щурились на усталое солнце, предвкушая без малого месяц счастливого пляжного безделья. Их уже ждали местные бомбилы, они, выслушав адрес, сокрушенно качали кепками, заламывая такую цену, словно везти пассажиров предстояло черт знает куда, хотя на самом деле: пять минут, три-четыре поворота по крутым закоулкам — и на месте. Но кто считает рубли на юге, особенно в первый день отдыха!

Возле знакомого «пазика» с табличкой «Санаторий „Апсны“» стоял Степка Фетюк, он сначала махнул нам рукой, подзывая, но потом увидел растерянную рыжеволосую девушку, накренившуюся под тяжестью обшарпанного фибрового чемодана. Степка бросился к ней, готовый галантно подхватить багаж, но дикарка, приехавшая, судя по дурацкому сарафану с рюшами, из какого-нибудь Кукуева, вцепилась в свою поклажу, будто ее хотели ограбить, а непрошеного помощника пихнула с такой силой, что тот чуть не свалился.

— Нет, эту не подогреешь… — покачал головой мой друг.

— Что? — не понял я.

— Ничего. Тебе еще рано. Подрасти!

— А чего Степка вчера на испытухе не был? — поинтересовался я.

— Его Ихтиандр исключил.

— За что?

— Он часы на пляже у пьяного мужика стырил. Жить-то надо. Отца нет. Две сестры. Мать болеет…

— Поймали?

— Нет. Алан узнал, навешал ему от души и выгнал из стаи.

Справа, между шоссе и железной дорогой, тянулись облезлые дома, в три или четыре этажа, с такими же неряшливыми подъездами и захламленными балконами, как в Москве. Окна и двери нараспашку для вентиляции, на сквозняке полоскались вроде белых флагов занавески, точно обитатели секций дружно капитулируют перед неведомыми захватчиками. В торце одного из домов, над входом красовалась самодельная вывеска «Продмаг», а сбоку были по-детски нарисованы всевозможные съестные припасы, сыплющиеся из рога изобилия, похожего на колпак Буратино.

— Зайдем, — предложил Ларик.

— Зачем? — удивился я.

— Сигареты кончились.

В тесном сумрачном помещении стоял тяжелый, смешанный запах специй, хлеба, ванили, мыла и еще чего-то горюче-смазочного. С потолка свисали липкие коричневые ленты, в которые впечатались сотни мертвых мух, но еще больше насекомых кружили в воздухе, жужжали и бились в мутные окна. За покатой стеклянной витриной на эмалированных подносах лежали круглые лепешки сыра сулугуни, вязанка местных сосисок, явно укороченных в сравнении с нашими, московскими, и две худосочные копченые ставриды с запавшими глазами узников концлагеря. На полках в прозрачных колбах с крышками содержались конфеты: белые тисненые карамельки, смахивающие на жирных опарышей, и шоколадные брусочки, они подернулись светлым налетом, словно поседели за годы несъедобности. Вдоль стены в ящиках, сбитых из неструганых досок, стояли пересыпанные стружкой бутылки минералки, а также «огнетушители» с местным вином. На самой верхотуре, куда без стремянки не дотянешься, выстроилась шеренга пыльных коньячных емкостей с криво наклеенными этикетками.

За прилавком маялся грустный невыспавшийся Давид. Одетый в несвежий белый халат, он алюминиевым совком черпал из мешка муку и ссыпал в большой серый пакет, поставленный на весы. Обычно чуткая на добавку, стрелка реагировала сначала как-то неохотно, а потом сразу метнулась на край шкалы. Носатая покупательница в темном платье и черной косынке с сомнением разглядывала на витрине сулугуни, потом все-таки решилась:

— Ладно, свешай целиком!

— Лучше не надо, Медея, — предостерег продавец.

— Отдыхающие попросили.

— Тогда другое дело.

Местная покупательница, взяв еще буханку серого хлеба, расплатилась, попрощалась и вышла. Завмаг небрежно смел деньги в выдвижной ящик, убил свернутой газетой особенно нахальную муху и посмотрел на нас:

— Слушаю, пацаны! — произнес он таким тоном, словно вчера и не сидел за столом у хлебосольных Суликошвили.

— «Иверию» хочу! — солидно объявил Ларик и хлопнул на прилавок юбилейный полтинник с Лениным, воздевшим руку.

Пока мы ждали своей очереди, я обратил внимание, что среди выставленных табачных изделий преобладали сигареты без фильтра, вроде «Примы», «Шипки» и «Друга» с симпатичной собачьей мордой на красной пачке, да еще какое-то местное курево с неведомыми названиями, написанными грузинскими буквами, напоминающими столярную стружку. С фильтром были только «Родопи» и «Ту-134». Торговец вздохнул, пошарил под прилавком и выложил красивую золоченую пачку.

— Давно из дому? — спросил он.

— Полчаса… — ответил мой друг.

— Неля Изотовна еще там?