Совершенная курица

Вероятно, она нашла, что он достаточно уже попекся и на солнце, и на угольках, которые она под него подкла- дывала, и, откинувшись на кресле, начала читать книгу.

Превосходительство, не отнимая ног от продранного букета на ковре и не изменяя третьей позиции, вытянулся в струну, наклонился к ближнему креслу, порывисто дернул его, проворно надвинул на роковой изъян, сел и начал отирать лоб платком, тревожно поглядывая на чтицу.

Но она, по-видимому, совершенно углубилась в чтение и не обратила никакого внимания на его эволюции.

Но только что превосходительство, вздохнув свободно, уместился в кресле и пустил первую струю сигарного дыма, чтение прервалось...

Спусти оконную занавесь! Не эту, а вон ту!

То есть, ту самую, на которой остались следы Барбос- киных лап!

Но ведь душно будет!

Нисколько: окна открыты! Спусти же! Что ж ты пляшешь на месте? Я удивляюсь, почему ты не решаешься спустить эту занавесь!

Душно... Впрочем, как тебе угодно... Я спущу...

Он опускает, комкая в средину складок исцарапанную материю, снова усаживается в кресле, но уже боком, чтобы лучше маскировать испорченную занавесь.

Чтение продолжается.

На лице превосходительства ясными чертами начерты- вается:

Слава богу! Не заметила ничего!

Он даже решается вытянуть ноги и прижмуривает глаза, как это делают животные, когда чувствуют себя хорошо.

Который час? Что это, твои мотыльки, кажется, стоят?

И она приподнимается с кресла, и устремляет свои сверкающие незабудки на мраморных мотыльков, и тянется к этажерке...

Идут! Идут! — вскрикивает превосходительство,

вскакивая, словно к нему приложили раскаленные щипцы.— Слышишь, тикают? Слышишь: тик-тик, тик-тик!..

Я слышу тик-тик, но меня удивляет, что это за нитка обмотана вокруг мотыльков!

Превосходительство остается на месте ни жив, ни мертв; он не делает никаких попыток вертеться или бежать, как зверь, не впервой попавшийся в капкан и знающий, что прыжками и скачками только изувечишь себя, но пользы себе не принесешь.

Что это за нитка, а?

Незабудки гневно впиваются в превосходительство; белая ручка схватывает часики и довольно порывисто подсовывает ему под нос перевязанного мраморного мотылька.

Превосходительство молчит, моргает и неистово затягивается сигарным дымом.

Белые ручки проворно разрывают нитку, мраморные мотыльки рассыпаются...

Ха-ха-ха! А это что? А это что? А это? А это?

И белые ручки отрывают приклеенные сургучом головки и ножки, вытаскивают из-под этажерки перчатки в комочках, трясут оконною занавесью, сдергивают кресла с процарапанного ковра...

Превосходительство все не дригается с места, и сигара мелькает у него из-за баков, точно горящая свечка.

А! Ты хочешь меня дурачить! Ты хочешь надо мной издеваться... Ха-ха-ха! О-о-о!..

Она шатается, валится, что выводит превосходительство из неподвижного состояния.

Дина! Дина! — шепчет он, поддерживая ее и усаживая на диван.— Прости меня... Хочешь, этой собаки не будет в доме... Я ее велю отправить, уничтожить... Прости меня!..

Превосходительство становится на колени...

Барбоска трет себе лапами глаза.

Это невероятно, но это так!

Превосходительство всхлипывает, маленькие слезки текут по его обширным щекам и исчезают в густых баках.

Дина! Дина! Прости!.. Господи, ей дурно!

Превосходительство вспрыгивает и в смятеньи кидается

из кабинета.

Незлобивое, чувствительное сердце Барбоски проникается жалостью. Он вскакивает и подбегает к Дине, с состраданьем глядит на свесившиеся белые ручки, на полуоткрытые губки, на сомкнутые вежды...

Но кто опишет его изумленье, когда он вдруг видит, что только что являвшая все признаки безжизненности ручка приподнимается очень свободно, вытаскивает из кармана зеркальце, раскрывшиеся без всякого усилия глаза начинают созерцать отражающееся изображение в этом зеркале, а губки этому изображению улыбаются!

Барбоска подался назад.

Имея явные, несомненные доказательства ее вражды к собачьему роду, он, естественно, мог ожидать только пинка, но вышло совершенно наоборот: она протянула ручку и потрепала его по шее, словно хотела сказать:

Я тебе обязана большим удовольствием и знаю, что ты еще много отрадных часов мне доставишь!

Какая вы чудна’я дама! — невольно взвизгнул Барбоска.

Смятенный превосходительство вбежал с каким-то флаконом.

О чудо! Вежды опять сомкнуты, как будто и не открывались, ручки повисли, как будто и не двигались, губки полуоткрыты, как будто не шевелились!

Видя, как дрожат руки у превосходительства, Барбоска не мог остаться равнодушным к его страданьям и, желая ободрить его, пролаял:

Она жива — жива — жива! Она сейчас глядела во все глаза и смеялась....

Но превосходительство его не понял, схватил за шиворот и выкинул за окно...

Барбоска упал в кусты жасмина и наткнулся боком на какой-то острый гвоздь.

Он громко взвизгнул от боли, а затем от изумления, увидев, что за гвоздь он принял плечо той, которая сидела на корточках, притаившись под ветками,— плечо двуногой Тобишки в чепце с лиловыми бантиками! Она схватила Барбоску, зажала ему пасть своею холодною, костлявою рукой, приговаривая шепотом: «Tout beau! Tout beau!