Совершенная курица

Как раздражительно действовала на него неумолкаемая болтовня незнакомой Тобишки, перемешанная со вздохами и визгливыми возгласами, и басовые односложные ответы превосходительства, его постукиванье белыми пальцами по окраине стола, и струи дыма, которые он непрерывно пускал из-под усов!

Ему хуже сверла сверлил уши дребезжащий дискант:

Ах, Жорж! Обмануться так, как я обманулась во всех, это ужасно! Разве не ужасно?

И, как молотом, по ним бил густой, ровный, внушительный бас:

Конечно...

Трудно ведь после этого оправиться? Ведь трудно?

Разумеется...

Я всегда готова была для Дины всем пожертвовать... Я и не жалею об этих деньгах, мне их не надо,— что деньги! Но когда попираются наши самые святые чувства, тогда мы можем роптать... Ты согласен, что больно разрывать сердечные нити?

Согласен...

Барбоска зажал уши лапами и забился под диван.

VII

Барбоска целую ночь провел в том, что строил планы, разрушал их и снова строил.

Поутру, когда он вылез из-под дивана, встряхнулся и критически рассмотрел уцелевшие постройки, они показались ему весьма ненадежными, вследствие чего из груди его вырвался протяжный вой.

А утро, между тем, было великолепное. Солнце так и било в окна кабинета, малиновые портьеры превратились в светло-алые. Свежий веселый ветерок то и дело проносился по садовой листве, повсюду слышался шорох, шелест, шуршанье, со всех концов неслось разноголосое птичье пенье и щебетанье, цветочные чашечки колыхались, и из них скатывались сверкающие росинки.

Но справедливо говорит пословица: как на сердце

ненастье, так и в ведро дождь! Все это утреннее великолепие, жизнь и свежесть только пуще разжигали тревогу и печаль бедного Барбоски.

Он сидел на задних лапах, с томленьем обводил глазами стены своей тюрьмы и то тихо повизгивал, то тихо завывал.

В открытое окно врывались волны ароматного свежего ветерка, но окно, словно нарочно, было заставлено этажеркой, украшенной по углам завитушками и сплошь уставленной пестрыми куколками.

Ах, не проберусь ли я через эти завитушки и куколки к окну, а из окна в сад? — мелькнула у него мысль.

Попытка была немедленно произведена.

Легким прыжком махнул он на спинку дивана, но, к несчастью, диванная обивка была такая скользкая, что, пока он эквилибрировал, намереваясь перескочить отсюда на этажерку, пришлось пустить в дело когти, что оставило кое-какие следы на шелку. Скачок на этажерку тоже не удался. Она была слишком хрупка, куколки слишком легки: на одном угле отвалилась завитушка, с верхней полки скатилась фарфоровая пастушка с корЗинкой цветов и по самые колени отломила себе ножки, упали часики, чикавшие в мраморном ободке, усеянном мраморными мотыльками, полетел узкоглазый китаец, угодивший как раз в забытый на столике стакан с чаем, который он разбил вдребезги,— чайная струйка, глухо журча, побежала по триповой скатерти на ковер... Не успел Барбоска, держась, как танцовщица, на самых концах лап, высмотреть, куда лучше всего будет прыгнуть далее, ножка у этажерки подломилась, и с первой полки, со второй, с третьей, с четвертой посыпались прочие пастушки и китайцы... Конечно, это не могло на него не подействовать: он подпрыгнул, словно его кольнули иголкою, и хряснула другая ножка, и этажерка так сильно покачнулась набок, что он уж ринулся, зря на окно. Нерассчитанный скачок был тоже не совсем удачен, но ему посчастливилось повиснуть на оконной малиновой шелковой занавеси, и уж с нее он благополучно очутился на подоконнике, а с подоконника на садовой аллее, по которой пустился стрелой, словно на другом ее конце кудахтала цыпочка.

С громким, звонким лаем обежал он все куртины, обследовал все дорожки, обшарил все кусты, заглянул во все беседки — нигде выхода за высокую, белую каменную ограду!

Он пробовал царапать эту ограду лапами, цеплялся за нее, повисал на ней, на несколько мгновений удерживался в этом висячем положении, скатывался в траву, в порыве отчаяния рыл землю, снова принимался носиться из стороны в сторону, снова терзал какие-нибудь, ни в чем неповинные цветы, снова катался по земле, спугивая птиц своим визгом и воем.

Заключенье в саду показалось ему еще тошнее заключенья в кабинете, потому что сад имел вид совершенно свободного простора: большие, развесистые, зеленые деревья предательски скрывали ограду и манили в свои чащи, суля тысячу цветущих лазеек во все стороны. Эти посулы на каждом шагу невольно сбивали с толку горемычного заключенного.

А, может, вот здесь прошмыгну?—думалось ему при каждой мелькающей перед ним тропинке в чаще, при каждом просвете между шелестящих ветвей.— Кажется, я тут еще не пробовал пробираться, а тут-то, быть может, и есть настоящий путь...

И вот он снова мчался, пренебрегая уколами иглистых кустов, хлестаньем веток по глазам и ушам, царапаньем сучьев, и снова ударялся о ту же стену!

Эта беспрерывная суета, эти ежеминутные проблески надежды, эти, всякий раз обманутые, ожидания только не давали ему на чем-нибудь сосредоточиться, мешали ему что-нибудь измыслить.