Совершенная курица

Ты смотри у меня! — сказала нарядная девочка, грозя ему пальчиком.— Мою цыпочку не сметь обижать! Слышишь? А то я тебе вот так!

И пальчики довольно чувствительно дернули Барбоску за уши.

Но он ничуть за это не рассердился. Напротив, он готов был облапить и лизнуть в губки существо, которое так умело ценить цыпочку и так берегло ее!

Цыпочка, хорошо тебе? — спросил он.

Молчи, молчи! — прокудахтала цыпочка.— Не рассерди их!..

Между тем превосходительство закурил сигару, придерживая ее губами, достал из бокового кармана кошелек, вынул оттуда трехрублевую бумажку, подал ее хозяину Тришкину и приказал кучеру:

Пошел!

Коляска покатилась, и облако пыли скрыло хозяина и хозяйку Тришкиных с их низкими поклонами.

Тут сердце у Барбоски екнуло...

Куда везли его? Увидит ли он еще хозяев Тришкиных?

Хозяева Тришкины, правда, угощали его больше нагайкой, чем другим каким лакомством, но, может быть, это в порядке вещей, а все-таки они кормили его, ходили за ним, когда он хворал!..

Но он взглянул на цыпочку, которая уже ободрилась и клевала из рук нарядной девочки какое-то, судя по виду, чрезвычайно вкусное печенье, подумал: «Для цыпочки это лучше!» — и постарался подавить свои сожаленья.

Ведь я могу, в случае чего, сто раз прибежать сюда и полюбоваться на родные места! — решил он со свойственною юности самонадеянностью.

Отлично было катить в коляске по ровной дороге между зеленеющих полей!

Превосходительство сидел, величественно развалившись, но смирно, курил сигару и глядел бесцельно вперед; нарядная девочка все потчевала цыпочку печеньем, цыпочка все ободрялась и все усерднее клевала...

С полевой дороги они свернули в лес. Это был первый большой лес, который Барбоска видел. Зеленая масса, прохваченная солнцем, привела его в такое восхищенье, что у него из груди вырвался восторженный лай.

Tout beau!—сказал превосходительство.— Couche[2].

И придавил голову Барбоски ладонью, от которой так

пахло чем-то вроде жасмина, что Барбоска чихнул.

Ах, какой ты! — прокудахтала цыпочка.— Совсем не умеешь себя держать!

Милое созданьице совершенно оправилось, зобик значительно отдулся, в глазках уже не было тревоги — они поблескивали теперь из-под кружевной оборочки даже несколько задорно.

Ах, цыпочка!—взвизгнул Барбоска.— Так хорошо кругом!

Надо прилично держать себя! — внушительно и даже с досадой прокудахтала цыпочка.— Перестань лаять, это неприлично!

И она стиснула клювик, закатила глазки, покачнулась набок и развалилась совершенно, как превосходительство.

Кроткий, преданный Барбоска немножко огорчился, но выразил это только тем, что, присмирев, улегся на месте.

Проехав лес, они спустились под гору, и колеса застучали по мосту, под которым шумела широкая, глубокая, голубая река, затем снова поднялись на крутой берег, понеслись по какой-то аллее и, наконец, подкатили к крыльцу огромного каменного дома, окруженного цветниками.

На крыльцо выскочили какие-то люди в куртках с пуговицами, которые подхватили превосходительство и нарядную девочку с такою поспешностью, словно они были без ног и могли тотчас же упасть и разбиться.

Все вошли в огромный покой, из которого были отворены двери вправо и влево — в целые ряды других комнат, где блестели какие-то невиданные вещи.

Фингал! — внушительно крикнул превосходительство, останавливаясь и указывая направо.

Барбоска хотел было слукавить, притворился, что не понимает, и кинулся следом за нарядною девочкой, которая вприпрыжку побежала, с цыпочкой на руках, в комнаты налево; превосходительство крикнул: «Сюда собаку!» — и люди в куртках бросились на него, схватили его, привлекли за превосходительством в какой-то пестрый покой, положили в углу, на мягком ковре, удалились и заперли дверь.

Барбоска понял, что сопротивляться бесполезно, и не сопротивлялся, но им овладела жгучая тревога о цыпочке.

Где цыпочка? Что с нею? Неужто их разлучат? Куда это их завезли? Что будут тут с ними делать?

Барбоска был очень юн, совершенно неопытен, крайне чувствителен и ничего не смыслил в приличии; поэтому тревога его свободно выражалась беспрестанным визгом. Этот визг, очевидно, был очень досаден превосходительству, и превосходительство пробовало унимать его каким-то желтым, чрезвычайно тонким, гибким хлыстиком, который, невзирая на свой хрупкий вид, пребольно хлестал.

Tout beau! Tout beau! — строго вскрикивал превосходительство, посвистывая хлыстиком в воздухе.

Или убей, или пусти к цыпочке! — визжал Барбоска.

Наконец, превосходительство бросил книгу, которую несколько раз принимался было читать, и ушел.

Но, уходя, он запер Барбоску! Тщетно Барбоска, не стесняемый не имеющим, без руки превосходительства, значения хлыстиком, шарил по всем углам, теребил портьеры, царапал ковер — выходу не было!

В радости и весельи время летит быстрокрылою птицею, а в горе и печали ползет хуже больной улитки, а если к печали примешается еще тревога, так всякая минута кажется за целый век.