Совесть. Гоголь

   — Учеником?.. Может быть... Однако ж другом скорее всего, даже из самых ближайших друзей. Висяша частенько бранил его мальчиком, на его языке это значило много. Очень был робок, любил шуткой поприкрыть свои чувства.

Он разрешил, как будто соглашаясь на просьбу, которую Щепкин произнести не успел:

   — Ну что ж, приходите.

Щепкин пожевал в раздумье губами, повертел головой, но вдруг взглянул с пониманием, с хитроватым блеском в глазах:

   — А когда же приходить?

В сущности, они оба играли по привычке к актёрству, он только не понимал, для чего Михайло Семёнович навязывал его вниманию так ярко в недавнее время заявившего о себе молодого писателя, нацепив именно эту маску стариковского благодушия, но не успел как следует додумать, отложив на потом, — так стремительно нарастало желание поскорее увидеть этого даровитого юношу, и в одно мгновение поверилось страстно, что встреча с Тургеневым как-то поможет навести необходимый порядок в душе, угнездиться наконец и уж по-настоящему, без остановок и отвлечений на финтифлюшки, приняться за труд.

Он чуть было не вскрикнул: «Сейчас!» — однако такого рода поспешность могла бы возбудить кривотолки. Кто бы только не явился к нему через час или два узнавать, что за причина особенного внимания с его стороны к человеку чужому, правда, уже довольно известному, но всё ещё слишком недавно заявившему о себе литератору, к тому же стоявшему близко к Белинскому и, как поговаривали в Москве, также близкому с Герценом. Да ему бы целый месяц не отбиться от этой толпы патриотов, глядевших узко, в одном излюбленном своём направлении, и он промолчал, сделав вид, что не расслышал вопрос, задумчиво глядя в окно на заросший деревьями двор, усыпанный осенними листьями.

Щепкин поиграл цепочкой часов, полузевнул, кривя рот, и довольно вяло переспросил, точно в угоду ему:

   — Так когда же привести?

Он призадумался, затем вымолвил так, словно ему всё равно:

   — Этак денька через два.

Широко откинув полы светлого сюртука, вытянув часы из кармашка жилета, который тоже пребывал в жирных пятнах от пролитых соусов, оброненных кур, поросят и котлет, щёлкнув медленно крышкой, точно взвешивал в пухлой маленькой ручке этот металлический круглый предмет, наморщив лоб, с глубоким вниманием вперившись в большой циферблат, отлично видный издалека, Щепкин пробормотал сам себе: «Э, поспею ещё», — тотчас спрятал часы и твёрдо сказал:

   — Двадцатого, значит.

Он умело изобразил равнодушие.

   — Буду работать с утра, так к полудню, стало быть, ненадолго.

И с нетерпением прождал оба дня, и от волнения не умел прикоснуться к труду, вновь безуспешно перебирая клочки да с усилием читая Евангелие, что уж был истинный грех, и на третий день с утра стоял за конторкой в темном своём сюртуке, в бархатном зелёном жилете, в тонких коричневых брюках, однако перо его оставалось сухим, он слишком часто оглядывался на дверь, прислушиваясь к малейшему шуму, слишком часто выглядывал то в одно окно, то в другое, хватая глазами всякую мелькнувшую тень, и наконец до того взволновался, точно это будущее должно было явиться к нему на поклон или от этой встречи ожидалось что-то невероятное, необычайное, как ни чувствовал сердцем, что на самом-то деле всё окажется удивительно просто и страшно.

Он услыхал их около часу, отчего-то прозевав у окна. Легко и слабо пропела дверь на крыльце. Две пары шагов недружно пошли от неё. Одна пара, пошаркивая, частила и несколько забегала вперёд. Другая переступала до крайности редко, разом перегоняя вдруг первую и точно всякий раз после этого поджидая её.

Ему стало тревожно от звуков этих непонятных шагов. Он так и вперился в свою раскрытую рукопись и с молниеносной быстротой прочитал:

«Поварчонок и поломойка бежали отворять вороты, и в воротах показались кони, точь-в-точь как лепят или рисуют их на триумфальных воротах: морда направо, морда налево, морда посередине. Свыше их на козлах кучер и лакей в широком сюртуке, подвязанный носовым платком, за ними господин в картузе и шинели, закутанный в косынку радужных цветов. Когда экипаж изворотился перед крыльцом, оказалось, что был он не что другое, как рессорная лёгкая бричка. Господин необыкновенно приличной наружности соскочил на крыльцо с быстротой и ловкостью почти военного человека...»

Ужасом оледенило его — до такой степени всё написанное им показалось нехорошо, до того переправить уже невозможно, однако он ещё имел силы с судорожным размахом уткнуть в чернила перо и с поддельным вниманием приблизить кончик к бумаге, чтобы после поварёнка и поломойки, бежавших к воротам, зачеркнуть запятую, капнуть точку на её место, зачеркнуть ни в чём не повинный союз и переправить предлог на заглавную букву.