Советская поэзия. Том второй

Все можно в жизни поменять, все можно:
на кенаря — коня, на посох — дом.
Все можно потерять неосторожно —
рассудок, время и друзей притом.
Все можно позабыть — нужду, и горе,
и клевету, и первую любовь.
Все можно дать взаймы на срок —
и вскоре и хлеб и деньги возвратятся вновь.
Хочу в тебе найти единоверца,
чтоб к внукам шла связующая нить:
Отечество

,как собственное сердце,
нельзя забыть, дать в долг иль заменить!

1959

«Я возвратился к самому себе…»

А. Н. Макарову

Я возвратился к самому себе —
и чудится: крыльцо с навесом низким,
и дым отечества в печной трубе
блаженно пахнет хлебом материнским;
сыпь ржавчины осела на скобе,
вздох, затаенное движенье двери…
И я стою, своим глазам не верю —
я возвратился к самому себе!

А в бездне памяти — таежный страх,

и теплятся зрачки на трассе хлипкой,
и торжествуют, домогаясь благ,
лжецы с демократической улыбкой.
И вот — благодарение судьбе! —
оболганный, отторгнутый когда-то,
держу и плуг, и автомат солдата —
я возвратился к самому себе.

В лесу деревья узнают меня,

тут земляника на прогретом склонце
выглядывает из травы, маня,
налитая целебной плазмой солнца;
в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,
конь дружелюбно ржет на изволоке,
вновь меж людьми и мною биотоки —
я возвратился к самому себе.

Все, все во мне органно, как в борьбе,

раскованно, как в пору ледохода,
и словно плодоносит, как свобода, —
я возвратился к самому себе.

1956–1963

Из стихов о Пушкине

Ни близких, ни друзей, ни слуг.
Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли,
И две свечи горят остро, как мысли,
раскрыто зренье, и разомкнут слух.

И вновь строка — тропа бегущих дум —

пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги.
И белая депрессия бумаги
в оторопелых фразах… Он угрюм.

И вновь в тиши ознобной пять голов,

все неотступней наважденье мреет:
…веревки рвутся — Муравьев, Рылеев,
Каховский заживо упали в ров.

Как истерично генерал кричит:

«Скорей их снова вешайте! Скорее!»
О, палачом поддержанный Рылеев, —
твой голос окровавленный звучит

сквозь барабан и сквозь кандальный лязг:

«Так дай же палачу для арестантов
твои — взамен веревок — аксельбанты,
чтоб нам не умирать здесь в третий раз».

А было утро, солнца был подъем!

Веревки даже сгнили в этом царстве,
тут казнь — пример, тут каторга — лекарство,
свобода в паре с дышлом под кнутом.

Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать…

К рисункам со строки перебегает
перо — и виселица проступает,
и петли — окна в смерть… Их пять, их пять

повешенных, и рядом, словно вздох,

приписка — шепотом: «И я бы мог…»

1970

МАКСИМ ТАНК (Род. в 1912 г.)

С белорусского

^{17}

На косогоре Перевод Я. Хелемского