Советские двадцатые

Можно объявить этот дом единственным образцом архитектуры нэпа в подлинном смысле слова, и, зная, что один пример из советской архитектуры на выставке таки был, хочется, чтобы исключение сделали для него, учитывая также в известном смысле экспортный характер творчества Мельникова. Ведь именно ему доверили создать первый и вообще один из немногих образцов советского строительства за рубежом, павильон СССР на выставке Декоративного искусства 1925 года в Париже (рис. 31). Рассказывают, что 12 лет спустя, в ходе подготовки к новой выставке в том же месте, Константин Сергеевич был настолько уверен, что представлять страну опять назначат его, что посоветовал жене получше подготовиться к новому визиту в главный город мира[24]. Каково же было его разочарование, когда оказалось, что и в роли парадной вывески для западного зрителя творчество Мельникова более не котируется. Впрочем, особняка в Москве у него никто не отнял, архитектора лишь мягко оттеснили на периферию культурной жизни, не подвергая каким-либо репрессиям.

Бесспорное достоинство проектов Мельникова, как ни банально это прозвучит, в их оригинальности. В эпоху интернационального стиля добиться такого качества было непросто, индивидуализм оказался не в чести не только в нашей стране: отличить итальянский модернизм от бельгийского (на той самой выставке) мало кому было бы под силу. Но Мельникова ни с кем не спутаешь. В его манере есть что-то от ар-нуво, что-то от ар-деко; можно отыскать даже предчувствие постмодернизма — как иначе интерпретировать падающих атлантов в проекте гаража для Парижа? Найдутся и национальные (древнерусские) мотивы — к примеру, открытые галереи-гульбища клубов, заменивших собой закрываемые и сносимые повсеместно церкви. Еще и по этой причине версия, что именно Мельников представлял СССР на нью-йоркской выставке 1932 года (выбор, к которому советское правительство в любом случае было бы непричастно), крайне сомнительна. Наверняка это был не он.

Тогда кто же? Быть может, визионер Иван Леонидов (рис. 32)? Но визионерство, как ни парадоксально, слабо интересовало кураторов выставки; в фокусе их внимания находилось реально построенное, а вовсе не придуманное, сфантазированное, несбыточное. В этом они оказались мало похожи на других исследователей архитектуры минувшего века, не исключая отечественных авторов — в первую очередь стоящего у истоков изучения (и мифологизации) советского архитектурного авангарда Селима Хан-Магомедова, основным делом жизни которого стало, как кажется, освоение архивов зодчих, сохранивших теоретические выступления, программы, проекты. Вследствие предпринятых им усилий сложилось представление, конечно, не о том, что в 1920‐е годы у нас вообще ничего не строили, а лишь предавались бесплодным мечтаниям, а что построенное заведомо менее ценно, нежели только задуманное — то, для чего этот мир оказался недостаточно хорош или, по крайней мере, не готов воспринять слишком дерзкие для него формы.

* * *

С этой точки зрения главным архитектором советского модернизма — той самой архитектуры, что совпала со сворачиванием нэпа и упадком радикальных течений в иных областях искусства, когда для архитектуры сделали исключение, — был отнюдь не Мельников, а как раз Леонидов. Складывается впечатление, что он даже не пытался что-либо строить, ибо его поистине космические (или космистские?) видения имели мало общего с довольно скудной ситуацией в строительстве, где для появления, скажем, небоскребов банально не доставало ни кранов, ни лифтов. Трагизм его судьбы не в отсутствии реализованных замыслов (они есть — скажем, лестницы санатория в Кисловодске [рис. 33] или же Дома пионеров в Твери, — но несоразмерны задуманному), а в той жестокой критике, которой подвергли его работы в самый разгар конструктивизма, при, казалось бы, безупречной биографии — рабоче-крестьянском происхождении, опыте работы на заводе, молодости, наконец. Кому-то казалось, что будущее — за такими мастерами, однако многие приняли графическую футурологию Леонидова в штыки. Из среды этих последних прозвучал пугающий лозунг: «отрубите крылья мечте»[25], ведь реальность и без того прекрасна! И если некоторые проекты 1920‐х годов, и не только Леонидова, определенно принадлежат сфере научной фантастики — например, летающие города Георгия Крутикова (рис. 34), по которым с таким удовольствием проходились борцы с леонидовщиной, — то по несчастливой судьбе первопроходца советского научно-фантастического романа, Александра Беляева, можно легко увидеть противоречивость отношения власть предержащих к самодеятельным потугам мастеров культуры заглядывать в будущее: с точки зрения партийных идеологов, то была однозначно ересь. Отрубите крылья мечте…