Советские двадцатые

Наставник Дженкса, искусствовед Рейнер Бэнем, первым оспоривший право интернационального стиля единолично выражать дух эпохи, критиковавший этот стиль с более радикальных позиций и провокационным образом отождествивший самого Ле Корбюзье с академизмом, вынужден был признать за экспрессионистами 1920‐х годов право считаться некоей альтернативой — правда, по мнению ученого, малоуспешной, выродившейся в набор эстетских приемов (те самые закругления к месту и не к месту). Готика едва ли могла в «первую машинную эпоху» служить противоядием от классики, мимикрировавшей под модернизм. Позиция Бэнема уязвима — как можно не видеть тонких градаций в отношении к классическому наследию в диапазоне от по-своему бескомпромиссного Ивана Жолтовского до столь разнообразного, охотно противоречившего самому себе Ле Корбюзье или же таких фигур, как Асплунд, Мис, Иофан? Все они связаны с классицизмом, но каждый по-своему, а вот не столь и гениальный Ганс Шарун не связан вовсе.

Основной заслугой Бэнема представляется открытие другой составляющей модернизма, в полной мере автором, пожалуй, и не осмысленной; впрочем, путь был указан верно[36]. Речь о загадочной популярности в Европе главного архитектора Америки, Фрэнка-Ллойда Райта, не любившего Старый свет и строить здесь избегавшего, однако собравшего целый сонм эпигонов, особенно многочисленный в Нидерландах. Кажется, самый решительный разрыв с традициями (в смысле хоть готики, хоть классики) неизбежно бросал всякого зодчего тех лет в объятья Райта, вернее, его все же европейского предшественника — не архитектора, а педагога Фридриха Фрёбеля[37]. Суть деятельности последнего в визуальной сфере можно охарактеризовать предельно кратко: он отнял у ребенка куклу (подобие человека), вручив ему взамен кубик. Игра в детстве в кубики Фрёбеля многое определила в работах Райта, что он сам охотно признавал (рис. 41). Однако при всей мифологизированности его творчества или, как это часто бывает, именно вследствие нее, непроясненными остаются истинные причины успеха подобных идей, равно как и содержание отнюдь не всеобъемлющей манеры американца, в чем-то однако обнаруживавшей исключительную силу притяжения.

Яркий пример влияния Фрёбеля/Райта — Малевич, в своих архитектонах каких-либо закруглений избегавший, как и его последователи, коих особенно много было в Ленинграде, начиная с Никольского (рис. 42)[38]. При кажущейся абсолютной независимости этого мастера, приходится признать: оказавшись на новой для себя территории архитектурных моделей, которые можно, конечно, трактовать еще и как абстрактные скульптуры, он продемонстрировал поразительную зависимость от образного ряда конкретного зодчего, а именно Райта, ничего, по сути, к формальным экспериментам того не добавив. Но и популярные в те годы солярии на крышах советских домов (учитывая климат большей части нашей страны, совершенно утопические) — вернее, нависающие над ними массивные козырьки — также порождены увлечением американца горизонтальным измерением в архитектуре, которое он сумел навязать многим своим современникам.

Выходит так, что выбор по всему миру был в то время невелик: академизм (скрытый или явный), «интуитивистская» готика или же кубики Фрёбеля. Всего этого в советской архитектуре в разных комбинациях было предостаточно — разве что готики, чужой и излишне спиритуальной, поменьше. Восхищаясь теперь достижениями конструктивистов, едва ли верно не замечать тот поистине интернациональный обмен идей, что приводил к самым неожиданным пересечениям. И подражаниям. Дело еще и в том, что пока самые ярые новаторы предавались своим мечтаниям, зодчие попроще строили, демонстрируя как эклектизм, так и поверхностное понимание стиля. Вот и вышло так, что многие ценные постройки той эпохи, оказывается, выполнены малоизвестными архитекторами, или же имена их авторов и вовсе забыты — но тут уже дело в скудной документированности, в сведениях, отчасти утерянных, а отчасти ожидающих под спудом своих архивистов, которых — в отличие от Хан-Магомедова и иже с ним — более интересовала бы реальность, а не несбыточные грезы.

* * *

Рейнер Бэнем советскому зодчеству уделяет беспрецедентно много внимания (примем во внимание категорическую ограниченность информации, доступной в ситуации холодной войны) — в частности, он исследует деятельность Эль Лисицкого в Германии[39], способствовавшего как раз преодолению экспрессионизма, что, можно сказать, получило визуальное воплощение в «победе белых над красными». Дело в том, что бетон тогда без покраски использовать стеснялись, а красили сплошь и рядом в белое, тогда как красный был цветом неоштукатуренных кирпичных стен, отсылающих к давним традициям стран балтийского региона.