Советские двадцатые

Не только благодарная Европа ничего не знала об этих мечтателях из ВХУТЕМАСа (несмотря на активную, но одинокую пропаганду Эль Лисицкого[30]). В родной стране, в столице, об их бурных спорах осведомлены были лишь немногие, коль скоро рационалистам, к примеру, так и не удалось наладить выпуск собственного печатного органа, каковой у конструктивистов все же был (журнал «Современная архитектура»). Многие проекты повторили, по сути, судьбу французской революционной архитектуры 1790‐х годов — проектов Этьена-Луи Булле, Клода-Николя Леду и Жан-Жака Леке, открытых лишь много лет спустя[31].

Допустимо ли считать этих советских визионеров истинными представителями эпохи нэпа, которые потому ничего и не построили или построили мало, что не нашлось заказчиков на их смелые планы? Едва ли. Говоря языком той эпохи, их идеология — левый уклон, их клиент — государство/общество светлого коммунистического завтра, так и не наступившего, — уж никак не американские миллиардеры! И соответственно, возрождение интереса к их творчеству совпало с «возвращением к ленинским идеалам» в годы оттепели, когда и начинал свою деятельность антисталинист, но отнюдь не антикоммунист Хан-Магомедов.

В контексте американской выставки упомянутый выше проект Кузнецова — Николаева, вероятно, был призван продемонстрировать нечто для своей эпохи типичное, дабы отпали вопросы о возможном лидерстве или хотя бы радикализме советских мастеров, пускай и представлявших государство с поистине экспериментальным строем. В отличие от проектов Леонидова или построек Мельникова, здание института похоже на все что угодно. Так, ленточные окна в сочетании с ассиметричным закругленным ризалитом более всего напоминают Эрика Мендельсона[32] (скажем, его универмаг «Шокен» в Штутгарте, 1926; рис. 38), а сколько еще подобных закруглений в Советском Союзе появилось в те годы!

Все тот же Кузнецов (правда, не без участия Александра Веснина) выстроит затем очень похожее здание института ЦАГИ на ул. Радио (завершен в 1934), а изрядно позабытый Борис Ефимович — куда как более заметный корпус института Кожевенной промышленности у Б. Устинского моста на Москве — реке (1930). В Ленинграде похожий вид приняла другая цитадель науки — новый корпус ВСЕГЕИ Рихарда Китнера (рис. 39). Ну и конечно, этот город удостоил своим появлением сам Мендельсон, хотя его проект фабрики «Красное знамя» претерпел настолько драматичные трансформации в ходе осуществления, что он даже отказался считать эту фабрику своей постройкой (рис. 40). Еще сильнее, наверное, задели автора высказывания здешних коллег, не довольных тем, что весьма солидный гонорар, да еще в валюте, уплыл куда-то за границу, тогда как на местах полно талантливых мастеров, которым прежде всего и следует давать работу[33].

Приглашение иностранных архитекторов, трудившихся в СССР на рубеже 1920‐х и 1930‐х годов с переменным успехом — кто-то ничего не построил, кто-то построил много, а Ле Корбюзье, к примеру, именно в Москве смог возвести первое действительно, крупное здание, — тоже примета нэпа. Причем иностранным специалистам лишь в 1937 году предложили выбор: принять советское подданство (со всеми вытекающими) или же убраться восвояси (а к этому моменту не всем уже было куда). Показательно, что после 1955 года не только Мельникову не нашлось отчего-то работы в условиях возврата к модернизму, но и архитекторов-иностранцев вплоть до недавнего времени к нам тоже не пускали, разве что на выставку или с лекциями.

Кстати, Мендельсону большого места в экспозиции MOMA тоже не досталось (всего две работы[34]); вероятно, его манеру посчитали для начала 1930‐х годов более не актуальной. И в наши дни течение, к которому принадлежал этот архитектор — экспрессионизм — имеет спорный статус, рассматривается в целом как компромисс с традицией (готика!), предполагавший временами даже небезопасное сближение с реакционными силами. Впрочем, Мендельсона от подобных обвинений освобождают, ведь он сам стал беженцем и тоже закончил свои дни на чужбине, в Нью-Йорке. Его манера, от интернационального стиля отличная и даже в чем-то ему противоположная, в итоге смотрится достойной частью того подспудного течения в модернизме, которое Чарльз Дженкс в рамках своей концепции стилевого плюрализма («современные движения в архитектуре») назовет интуитивизмом[35]. Сложно сказать, кто стоял у его истоков, но вслед за Мендельсоном миру явились столь разноплановые дарования, как Ганс Шарун, Йорн Утцон, Алвар Аалто, Фрэнк Гери, наконец. Всем, кто устал от однообразия прямых линий и углов, добро пожаловать в искривленный мир экспрессионизма-интуитивизма-деконструктивизма! И Мельникову, смею полагать, нашлось бы там место. Но, как видно, у канонических конструктивистов тоже нет-нет да и проскакивали разного рода неправильности.

* * *